21 день

— Жаль старушку. Глядишь, она этот год и соберется с силами…

Заговори сейчас яблоня со мной, я бы ничуть не удивился, но где-то глубоко в подсознании прочнее и неумолимее любых клятв и заверений утвердилось решение никому не рассказывать о том, что я видел и слышал. Даже бабушке, которая была мне верным другом. Нет, об этих вещах нельзя говорить вслух, потому что, обидевшись на мою несдержанность, они в тот же миг обратились бы в ложь или глупые бредни. То, что я видел и слышал, могло оставаться реальной действительностью лишь до тех пор, пока безраздельно принадлежало одному мне.

У меня с ними установились примерно такие отношения, как с дядюшкой Цомпо, большой сад которого простирался под бабушкиным окном. Дядюшка Цомпо был кузнечных дел мастером, но в кузне теперь всеми делами заправлял его сын, а бывший кузнец переключился на пчеловодство.

По вечерам я всячески старался укараулить момент, когда дядюшка Цомпо раскуривал трубку и пламя спички на миг выхватывало из темноты его лицо, руки и уголок пчельника. В таких случаях я всегда кричал ему:

— Спокойной ночи, дядя Цомпо!

— Доброй ночи, сынок!

Спичка гасла, и больше ничего не было видно, но я знал, что старый мастер там, в темноте, курит свою трубку, что он есть и существует, хотя его никто не видит и не догадывается о его присутствии.

Примерно так же обстояло у меня и с ожившей чердачной рухлядью. Лишь я один видел те вещи и слышал их разговоры, я и никто другой, но они были столь же реальны, как дядюшка Цомпо, курящий трубку в темноте.

И эти незримые видения оказались важны для меня, важнее всего прочего, ведь я и думать забыл о бабушкиной шкатулке, об открытом замке, хотя в тот момент, когда он так неожиданно распахнулся передо мною, проникнуть в его тайну казалось мне самым важным и спешным делом на свете.

На другой день я уже спозаранку слонялся по террасе, чтобы, улучив момент, прошмыгнуть на чердак, но на беду меня увидел отец.

— Мы собираемся в лес за палой листвой, — сказал он. — Хочешь с нами поехать?

— Еще бы!

— Не «еще бы», а «спасибо, папа»!

— Да… спасибо…

— Тогда залезай наверх, вдруг по дороге птицу какую красивую увидишь. А сумеешь определить, что это за птица, то считай, будто она — твоя.

Отец был любителем птиц и старался привить эту любовь и мне, в чем и преуспел, — не считая одного-двух случаев, когда я соблазнился заманчивым экспериментом.

Я вскочил на грохочущую повозку, и, вздымая пыль, мы вылетели за околицу, на проселок, и невозможно было поверить, будто каких-то несколько месяцев назад по пути к железной дороге мы увязали здесь в грязи по самые оси.

Утро стояло безоблачное, листья тополей, почетным строем вытянувшихся вдоль дороги, едва колыхались под ветерком, а над грохочущей повозкой с криком носились пустельги. Какое-то чуть заметное мерцание переливалось над пшеничными полями, и мне казалось, будто я вдыхаю в себя аромат всего края, цветущих лугов, созревающих хлебов, тополей. Как жаль, что я тогда не понимал, насколько счастлив бывает человек от этого пьянящего чувства свободы и раздолья!

Нужный нам лес находился неподалеку, и когда, миновав изъеденный гусеницами боярышник, мы попали в тенистую дубраву, пропитанную густым, терпким ароматом, я позабыл даже о чердаке…

Незнакомые птицы на все лады щелкали, ухали, заливались звонкими трелями, их голоса эхом отдавались в старом лесу; сквозь деревья, подобный золотистому меду, струился солнечный свет, а под колесами шуршала палая листва. Едва повозка остановилась, кобыла Торопка, расставив ноги, решила помочиться.

— Эх ты, — укоризненно сказал отец, — уж не могла справить свою нужду дома…

«За дело он ее», — подумал я, сочтя поведение лошади крайне неприличным; мне и невдомек было, что отца заботит понапрасну пролитое естественное удобрение.

Мною взрослые не занимались.

И насколько же они были правы! Как благодарен я им за то, что мне было позволено оставаться ребенком! Меня не воспитывали, не поучали, не одергивали каждую минуту и по любому поводу. Мне предоставили возможность быть тем, кто я есть, и часы учения-назидания не торчали камнем преткновения посреди цветущего луга моего ребячьего одиночества…

Дубрава была очень старая, по ней ни разу не проходился топор, поскольку у церкви в других местах хватало лесных угодий и деревьев для рубки. Наш участок тоже принадлежал церкви. Лес занимал, должно быть, всего несколько сот хольдов — невелика ценность, и все же когда тридцать лет спустя я очутился в тех краях и не обнаружил и следов старой дубравы, у меня было ощущение, будто я утратил полмира.

Но в ту детскую пору я бродил по лесу в каком-то сладостном упоении; оно было сродни чувству, охватывавшему меня в церкви, если я находился там один, или на чердаке…

Отец граблями сгребал листву, дядюшка Пишта сваливал ее в корзину, я же собирал дубильные орешки, а затем уселся у кряжистого старого дуба и созерцал окружающий мир.

Лесной простор, пронизанный токами воздуха, солнечными лучами и густыми тенями, был так не похож на внутренность церковного храма с его запахом прохладного камня и святой воды или на чердак, пропитанный запахами деревянных балок, пыли, старой одежды, свечного сала, мышей и хлебного зерна, — и все же у них было много сходного.

Благоговейное одиночество порождало и мысли под стать, давало почувствовать всевластие Времени.

По сучковатому стволу мощного дерева вверх-вниз безмолвно сновали муравьи, повинуясь какой-то только им известной цели; на одно и то же место время от времени садился шершень, разведывал что-то необходимое и снова улетал прочь; а когда спина моя, казалось, слилась воедино с древесным стволом, откуда ни возьмись вдруг прилетела сойка, опустилась на землю и, неподвижно застыв, принялась внимательно разглядывать меня.

— Смотрите-ка, да это мальчик! — как бы говорил ее удивленный взгляд. — Ты меня не тронешь?

«Даже будь у меня ружье, я бы не причинил тебе вреда, — подумал я. — Хотя вы, сойки, — мастера по чужим гнездам разбойничать».

— Верно, — птица согласно кивнула и хохолком встопорщила на голове перья. — Осоеды промышляют осами и пчелами, дятел не дает прохода червякам, ястреб охотится на других птиц, а от аиста нет покоя лягушкам, но самый опасный из всех разбойников — человек… Хотя ты, похоже, не такой?..

— Я и впрямь не такой…

— Какие странные у тебя глаза… Можно мне подойти поближе?

— Я не трону тебя, красивая птица… Я не причиню тебе вреда, потому что люблю тебя.

Сойка несколькими прыжками подобралась совсем близко ко мне.

— Птенцы у меня, — она поморгала своими блестящими глазками. — Забот с ними хватает, но скоро они вылетят из гнезда. А отца их загубил ястреб…

«Презренный убийца», — гневно подумал я.

— О нет, — сойка почесала клювом грудь, — просто ястребу хотелось есть. А супруг мой выбрался в поле: нарушил закон и погиб.

— Пишта! — позвал меня отец, и сойка упорхнула. — Ты что, уснул? Оно и не мудрено, от густого запаха в лесу всегда в сон клонит…

— Я не спал. Тут прилетала сойка, красивая такая, чуть ли не на колени ко мне уселась. А ее друга ястреб схватил…

— Ты сам это видел?

— Нет. Просто она одна была, вот я и подумал…

— Глупости какие! Сойки и не летают парами… Садись-ка в конец повозки и придерживай большую корзину, чтобы листья не высыпались.

Я сидел чуть не по шею в мягкой, сухой листве. Повозка грохотала, и убаюкивающий лесной аромат тянулся вслед за нами к дому.

По возвращении домой отец сказал мне:

— Принеси из подвала две бутылки вина. Справишься с таким поручением?

Слов нет, поручение действительно было почетным для меня.

— Справлюсь, — ответил я и, преисполненный сознания собственной важности, гордый отцовским доверием, спустился в подвал. Ступеньки, ведущие вниз, были сродни чердачным, но в то время как те, прогретые солнцем и посеревшие от сухой пыли, задорно карабкались вверх, эти, потемнев от сырости и недостатка света, степенно уходили в темную глубь подвала.