21 день

Процедура эта всегда была тягостной, хотя я и не задумывался над тем, почему я не рад подаркам тетки Луйзи. А радости от них мне действительно не было. Мне хотелось не спеша, ощупывая сверток и всячески прикидывая, что там могло бы быть, наконец развернуть его наедине, в бабушкиной комнате…

— Разворачивай здесь! — командовала тетка Луйзи и усаживалась, давая понять, что родственники тоже могут сесть. — Не торопись, нам спешить некуда! Никак ты собрался разрезать бечевку? Не понимаю, как можно давать нож в руки ребенку! На месте твоей матери я бы ни за что не разрешила…

Я уже распутал было узелок бечевки, но при этом замечании в адрес матери у меня сразу же начинали дрожать руки и я становился неловок, а остальные родственники при этом должны были, сидя или стоя, наблюдать всю эту занудно долгую сцену.

Мать не выдерживала, видя мои мучения.

— Давай я…

— Оставь его, милочка, — одергивала ее тетка Луйзи. — Пусть ребенок приучается ценить те жертвы, которые приносят ради него. Ты со мной согласна?.. Приказчик, когда упаковывал покупку (между прочим, манеры у него превосходные, как у настоящего господина из благородных…), сказал, будто бы товар только что получен из Англии. Мяч из настоящего каучука…

Остальные члены семьи сидели или стояли, вытянувшись в струнку, и никто не решался вмешаться, потому что тетка Луйзи не только была крайне обидчива, но и на любую воображаемую обиду тотчас отвечала грубостью.

Нет, я не любил тетку Луйзи, очень не любил, хотя в окончательном виде это чувство, а вместе с ним и попытка к отмщению созрели во мне гораздо позднее.

Я любил дядю Миклоша, который якобы пил как сапожник, хотя никогда не был пьян, и любил я его в первую очередь за то, что этот резкий по натуре великан не слишком-то церемонился с чувствительной душой тетки Луйзи и за грубоватым ответом тоже в карман не лез.

Как-то раз тетка Луйзи вздумала разыграть церемонию распаковывания подарка в присутствии дяди Миклоша. Однако едва она начала свою сопроводительную речь, как в дяде Миклоше, что называется, «взыграло ретивое». Стул затрещал под ним, когда он поднялся и сунул сверток мне в руки.

— Распакуй, сынок, у себя в комнате, раз тебе так хочется. А тетушке своей скажи, ежели ей зрелищ не хватает, пускай в цирк ходит…

Тетка Луйзи хотела немедленно уехать, и ее долго пришлось упрашивать остаться, но дядя Миклош в этих упрашиваниях участия не принимал, и с тех пор тетка наведывалась к нам, только когда у нас не гостил дядя Миклош.

Но однажды переполнилась и моя чаша терпения.

Это случилось прошлым летом, и тетка Луйзи с тех пор не бывала у нас. По какой причине — было известно всем, тетка об этом позаботилась, зато никто не подозревал о том, что бурный ее отъезд был подстроен мною: я ловко воспользовался ее истерическим страхом перед всякими ползающими тварями.

Я не жалел о своем поступке тогда и не раскаиваюсь теперь, потому что тетка Луйзи по глупости, злословия ради задела мою мать.

Лето в прошлом году выдалось на славу, и тетка пожаловала погостить, чему — за исключением бабушки — вовсе никто не был рад, даже деревенские знакомые тетки Луйзи, которых в течение одной недели ей удалось взбаламутить так, что они даже между собой разговаривать перестали.

Меня, однако, эти подробности не интересовали, хотя настроение в доме день ото дня становилось подавленнее. Домашние притихли в полном бессилии. Мать моя, когда к тетке Луйзи приходили гости, молча ставила на стол блюдо с печеньем и выдерживала в комнате всего лишь несколько минут: переглядывания, недомолвки, скованность разговора яснее ясного давали понять, что гости явились не к матери и она — обуза для компании.

Раз я слышал, как отец обратился к бабушке с вопросом:

— Не собирается отбывать Луйзи?

— Чего не знаю, сынок, того не знаю…

— Боюсь, что мое терпение лопнет! И Аннуш едва сдерживается…

— У Луйзи, бедняжки, тяжелый характер…

Отец пожал плечами, давая понять, что, если дойдет до скандала, он за себя не отвечает и тяжелой поступью удалился из комнаты.

Мне стало страшно, потому что я хорошо знал отцовский характер, однако тут-то как раз и не дошло до беды, поскольку на другой день события развернулись сами собой.

А вернее, толчок этому развитию дал я, потому что невольно подслушал один разговор.

Я пристроился за выступом шкафа, на солнышке у окна и разглядывал летящего зеленого дракона на обложке сказок Андерсена. Дракон был чудо как хорош и вовсе не выглядел злым, скорее он походил на большую ящерицу с крыльями, как у летучей мыши. А ящерок я любил. Правда, у этой, на обложке, были мощные когти. Ну так что, уж и когтями обзавестись нельзя?

Тем временем к тетке Луйзи заявилась гостья, они расположились в соседней комнате, а дверь оставили открытой.

Я бы и рад был ретироваться, но, к тому времени как я стряхнул с себя драконьи чары, по соседству уже вовсю шла беседа, и я не решался выдать свое присутствие из страха, как бы не подумали, будто я нарочно спрятался подслушивать.

В разговоре обсуждались сельские дела, словом, тут не было ничего запретного для детских ушей, и я было опять принялся разглядывать дракона, как вдруг услышал имя матери.

— Аннуш? Да что с нее взять: простушка необразованная…

Это моя-то мать! Стыд, возмущение всколыхнули душу, а потом сердце мое бешено заколотилось. Из-за матери я не остановился бы и перед убийством в самом буквальном смысле этого слова, но в тот момент просто оцепенел от неожиданности.

— Мой бедный брат!.. Ведь какую партию мог бы себе подыскать, а вот опутали его, и пришлось жениться на этой…

— Да что ты говоришь!

— Ну конечно! Мог бы жениться на даме из благородных, а взял кухарку. Отец-то у нее был из дворовых…

— Помилуй, да ведь он старший лесничий…

— Выбился в люди, что верно, то верно. И теперь вот графа обворовывает… А отец его мельником был, крестьян обкрадывал…

Я сидел, по всей вероятности, очень бледный, и боролся с подступавшей тошнотой.

Позднее разговор перешел на другое, и когда тетка Луйзи выпроводила свою гостью, я с трудом поднялся на ноги, чувствуя себя больным и страшно разбитым. Бабушка спала, и я тоже лег; укрылся с головой и уснул.

Проснулся я от бабушкиных слов:

— Потише, Луйзика, ребенок спит.

— Как ему не спать, за день набегается с крестьянской шантрапой!.. Впрочем, откуда тут ждать хорошего воспитания… Нет, проку из него не выйдет!

— Он круглый отличник! — вступилась за меня бабушка.

— На одних отметках далеко не уедешь, ребенку нужно общество подходящее! Вот что, мама: вечером я приглашена к нотариусу, а вы скажите Аннуш, чтобы приготовила мне на ночь стакан воды и оставила на ночном столике, да пусть не забудет, как в прошлый раз!

Я лежал не шелохнувшись, в голове у меня смешались драконы, ящерицы и ужасы услышанного.

Шло время, мысли мои прояснились, а в душе не осталось ничего, кроме абсолютно трезвой, холодной жажды мести.

Смеркалось, когда я спустился в подвал и зажег свечу. В доме никого не было, и в подвале царила сверхъестественная тишина. Мне нравилось бывать в этом просторном сводчатом помещении, где находили себе место не только бочки, бадьи, тазы и бутыли, но и живые существа: голые улитки, оставлявшие на стенах беловатые слизистые следы, и огромные жабы, прятавшиеся под лежнями. Жабы испуганно таращились на огонек свечи, и глаза их, когда они не моргали, сверкали, точно золото под стеклом.

Десятки раз я играл и забавлялся с ними, так что были среди них и личные мои знакомые…

Когда я вернулся домой, вечер уже вступал в свои права, и матушка, по распоряжению тетки Луйзи, выставила стакан воды на ее ночном столике…

Как долго длился званый ужин в доме у нотариуса, не знаю, но, должно быть, давно наступила ночь, когда какой-то переполох пробудил меня от сна. Переполох, не иначе, приключился немалый, поскольку отголоски его доносились по меньшей мере через четыре двери.