Красавица

— Придется. Пойми меня, пожалуйста. Я дала слово.

Отец попытался изобразить улыбку:

— Подходящее мы тебе имя выбрали. Но хотя бы во сне ты будешь так же часто ко мне приходить?

Я кивнула.

— И на том спасибо, — сдавленно произнес он.

Не в силах больше говорить, я поднялась к себе. Сложив стопкой простую одежду, позаимствованную на время у Грейс и Хоуп, я расправила платье, в котором приехала. Сестры предлагали выстирать и выгладить его, я отказалась — незачем прибавлять им работы. В конце концов они уступили моему, как они любили повторять, своенравию, хоть и сетовали, больше меня разбираясь в этих вопросах, что погублю я свой чудесный наряд. Но я только головой помотала. Лидия и Бесси свое дело знают. Собирать мне было нечего, поэтому я улеглась в постель и попробовала заснуть. Однако эта ночь выдалась еще хуже предыдущей — я ворочалась, металась и комкала простыни. Наконец я все-таки уснула.

Сны мне снились тревожные. Я брела по замку в поисках Чудища и вновь, как и в прошлый раз, не могла его найти. «Если ты захочешь меня видеть, отыщешь без труда», — сказал он однажды. Но я проходила покои за покоями, зал за залом, а Чудища нигде не было, и присутствия его не ощущалось. В конце концов я добралась до той комнатушки, где встретила его впервые и где волшебное зеркало показало мне Робби. Хозяин замка сидел в большом кресле, словно так ни разу и не пошевелился за всю неделю разлуки. Обе руки лежали на коленях ладонями вверх — пальцы правой были загнуты.

— Чудище! — воскликнула я. — Думала, никогда тебя не отыщу. — Он не шелохнулся. — Чудище!.. — Я залилась слезами. — Он умер, погиб, и все по моей вине…

С этими словами я проснулась. За окном разливались бледно-серые утренние сумерки — предвестник золотисто-алой зари. Я нащупала свечку, зажгла и увидела при свете дрожащего огонька, что роза в плошке погибает. Она растеряла почти все свои лепестки, которые теперь плавали рядом, словно утлые лодочки, покинутые в поисках более надежного плавательного средства.

— Боже мой, — прошептала я. — Надо возвращаться немедля.

Одевшись, я поспешила вниз, ощупью пробираясь по дому, который уже не очень хорошо помнила. Больше не было слышно ни шороха. Набитую битком вторую седельную сумку я трогать не стала, взяла только опустевшую первую — для моих скромных пожитков хватит с лихвой. Обе сумки так и пролежали всю неделю на столике в углу гостиной. Прихватив из кухни краюху хлеба и немного вяленого мяса, я побежала в конюшню. Хорошо, что я додумалась сделать зарубку на дереве, рядом с которым нашла на утро после своего приезда отпечатки копыт, — теперь я вела встревоженного коня в поводу, выискивая взглядом белую отметину на коре. Отыскав, я взобралась в седло, на ходу поправляя уздечку, и через миг Доброхот уже ломился сквозь заросли.

Однако тропы нигде не было видно. Сперва меня это не насторожило, мы скакали то рысью, то галопом, пока утреннее солнце не осветило нам путь, раскидывая под ногами лоскутный коричнево-зелено-золотистый ковер.

«Надо всего лишь заблудиться в чащобе», — вспомнила я.

Опушка давно скрылась из виду. Я обернулась, проверяя на всякий случай, но за деревьями чернели только другие деревья, за ними — тени следующих, а за ними — тени теней. Я спешилась, ослабила подпругу, поела сама, накормила хлебом коня и пошла рядом, давая ему остыть. Потом нетерпение взяло верх, я забралась в седло, и мы снова понеслись.

Ветки хлестали меня по лицу, Доброхот по ухабистой земле скакал неровно, и чем дальше, тем становилось хуже. В предыдущие две поездки через этот лес ничего подобного не было. К полудню у нас обоих сдали силы, мы изрядно утомились, и Доброхот уже не порывался перейти на бег. А ведь в прошлый раз мы с отцом набрели на тропу всего через несколько часов неспешной езды. Спешившись вновь, я зашагала рядом с Доброхотом, роняющим с губ пену. В конце концов мы наткнулись на неглубокий ручей и, забравшись в воду, принялись пить, плеская водой на разгоряченные лица. Я заметила какой-то странный горьковатый привкус у воды, который потом еще долго держался на языке.

Напившись, мы пошли вдоль ручья — за неимением других ориентиров. По берегу идти было чуть легче, деревья и кусты здесь росли реже, мягкую пружинистую почву покрывала болотная трава и низкие раскидистые кусты. Ручей что-то бормотал себе под нос, не обращая на нас внимания, в горле першило от острого запаха трав, сминающихся под копытами коня. Солнце потихоньку клонилось к западу, а тропы по-прежнему не было видно. По солнечным бликам между деревьями я видела, что мы хотя бы не сбились с первоначального направления, но, возможно, в заколдованном лесу это не играло никакой роли. Я не сказала бы с уверенностью, что замок расположен точно в центре леса — и что мы движемся к центру. Мы просто брели куда глаза глядят. Постепенно нас окутали сумерки — теперь мы заблудились по-настоящему. Я никогда не училась ориентироваться в лесу. Не думала, что понадобится.

Доброхот упрямо шагал вперед. После двенадцатичасового пути даже его богатырская сила оказалась на исходе, ведь отдыхали мы мало, урывками. Не в силах больше оставаться в седле, я в очередной раз спешилась и пошла рядом с конем. Он начал спотыкаться — тем чаще, чем плотнее сгущались тени, а я брела, не замечая, спотыкаюсь или нет, но, когда останавливалась, чтобы взглянуть на небо, ноги в тонких туфлях тотчас начинали ныть и гореть.

Доброхот встал, понурив голову.

— Так будет легче, — сказала я, снимая седло с уздечкой и аккуратно вешая их на ближайший сук. — Может, вернемся еще за ними. — Из седельной сумки я вынула скудные остатки завтрака, а сумку повесила на седло, перекинув через луку. Потом, после недолгого раздумья, стянула тяжелую юбку и забросила к остальным вещам, а тонкие нижние юбки обмотала плащом, туго затянув его ленты на талии. — Ну, пойдем?

Доброхот встряхнулся, настороженно косясь на меня.

— Я тоже не знаю, что происходит. Пойдем.

Он послушно тронулся следом. Без юбки ногам сразу стало свободнее.

Вечер догорал, и серебристый ручей уже казался черным, когда я разглядела слева между деревьями какое-то бледное сияние. Протяжная мерцающая лента, слишком длинная и гладкая для ручья. Задохнувшись, я начала пробираться сквозь неожиданно густые заросли, слыша, как следом, посапывая и фыркая, продирается Доброхот. Дорога! Она уводила направо, а с другой стороны обрывалась в нескольких шагах, теряясь среди камней и песка, совсем не такая гладкая и ровная, как в прошлый раз. Впрочем, наверное, это у меня в глазах темнело и плыло от усталости. Стоило мне ступить на дорогу, как свет совсем померк и серебристая лента превратилась в едва различимую тень.

— Придется ждать, пока выйдет луна, — озабоченно сказала я.

Оглянувшись неуверенно по сторонам, я подошла к краю дороги и села под деревом. Доброхот, внимательно изучив меня, ушел на тропу, где вдоволь повалялся в песке, фыркая, отдуваясь и брыкая в воздухе ногами. Вернувшись, он осыпал меня песком, а я скормила ему остатки хлеба, который он зажевал парой листьев с дерева. Я сидела, обхватив колени руками, дожидаясь, пока луна заберется достаточно высоко, чтобы осветить путь. Казалось, я просидела там много часов, но это лишь казалось. Луна в чистом безоблачном небе взошла рано, и даже звездный свет пробивался через заросли без труда. Дорога бледнела в темноте широкой лентой, пропадающей в чаще. Вздохнув, я подошла к Доброхоту и похлопала его по плечу.

— Повезешь меня?

Я стряхнула краем плаща остатки песка с его спины и вскарабкалась, ухватившись за низкую ветку. Еще годовалым жеребенком он учился повиноваться моим коленям и голосу, задолго до того, как стал ходить в узде и под седлом, но сколько с тех пор воды утекло… Сперва я почувствовала себя неуверенно, оказавшись на этой широченной спине без седла, но, когда Доброхот шагнул на дорогу и пустился легкой, почти шаркающей рысцой, я вцепилась в гриву — и ничего, не упала. Постепенно я стала задремывать. Просыпалась я, лишь когда конь менял шаг, ненадолго переходя с рысцы на галоп, потом снова пускаясь неспешной рысцой. Он шел не опуская головы, навострив уши, а я старалась только не свалиться — и не думать о том, что ждет впереди. Сперва надо найти замок.