Страница 87 из 114
Но теплоход этот, помнится, проплавал по Днепру года два, не больше. Тот же капитан Олейник провел его через Черное и Азовское моря, Волго-Дон и Волгу до самой Москвы. Тем не менее в Херсоне о нем помнят и по сей день: во многих домах речников хранятся кое-какие предметы из раскулаченного королевского сервиза на сто сорок четыре персоны. Я грешным делом тоже хлебал проперченную уху из тарелок с королевскими вензелями. «Какой же ты друг всем Макарам, коль ухи не видал», — как гласит пословица.
Но что за уха без рыбы?
И тут надо сказать несколько слов о том, почему с каждым годом рыбы в Днепре становится все меньше и меньше. Речь идет о загрязнении Днепра сточными водами.
Ежегодный сброс непосредственно в Днепр неочищенных стоков достигает только в пределах Украины 800 тысяч кубометров. И это по самым скромным подсчетам. Контроль не налажен, и неизвестно, как понимать определение «средне» или «мало» загрязненные воды.
Свои стоки сбрасывают в Днепр предприятия Криворожья и других промышленных районов. Металлургические заводы Днепропетровска выбрасывают в реку даже отходы доменных печей. А в последнее время стали загрязнять минерализованными шахтными водами и приток Днепра — реку Самару. Но рыба нынче пошла несознательная. Ей это почему-то не нравится.
Правда, в Министерстве мелиорации и водного хозяйства республики заявляют, что с этим «явлением» ведется борьба. Дескать, ежегодно привлекается к ответственности несколько сот руководителей предприятий, виновных в загрязнении Днепра и его притоков, и сумма штрафов превышает уже 15 тысяч рублей. Но в министерстве почему-то избегают сравнить эту цифру с ежегодной суммой убытков, достигающих 75 миллионов.
Так и хочется воскликнуть: «Дорогие преобразователи природы! А нельзя ли поосторожнее?..»
Когда я сокрушался об исчезновении реки моего детства — Лыбеди, меня можно было упрекнуть в сентиментальности. Но здесь я должен сказать о гибели многих других рек, которые уже не годятся ни для разведения рыбы, ни даже для хозяйственного использования. Это Луганка и Баламутка в Донбассе, Лопань и Журавлевка на Харьковщине, тишайшая Стугна под Васильковом.
Как же можно оставаться безразличным к убыванию живой воды? Охрана природы и ее водных запасов затрагивает интересы не только нынешнего, но и последующих поколений.
Живая вода…
Так назвал один из своих романов замечательный украинский писатель Юрий Яновский. В его кабинете на книжном шкафу стояла модель брига, плывущего под всеми парусами навстречу опасностям. А на столе рядом с рукописями постоянно лежали старинные лоции, «Фрегат „Паллада“», романы Джозефа Конрада — поляка, родившегося на Украине и ставшего английским писателем.
Для того чтобы всю жизнь хранить верность вымпелу флотской романтики, не обязательно быть «соленым парнем с обветренной грудью, с кривыми ногами» (Светлов). В этом убеждают и судьба Юрия Яновского и судьба Александра Грина, чьи сказочные, праздничные моря приносят счастье вот уже скольким поколениям читателей, и судьба молодого, безвременно ушедшего от нас Марка Щеглова, который написал об алых парусах Александра Грина одну из лучших своих статей. Да и сам Жюль Верн, как известно, не был ни штурманом, ни капитаном дальнего плавания.
Марк Щеглов просил меня прислать ему флотскую тельняшку, и я до сих пор казню себя за то, что не сдержал слова.
Теперь март, и под ногами чавкает грязный снег. Грустно кричат чайки. А в кармане у меня письмо, которое мне переслали из дому. «Обретаюсь в Санкт-Петербурхе, — пишет мой друг, — стою напротив Адмиралтейства, гляжу на кораблик, венчающий иглу, и твержу поразительные строки В. Ходасевича:
Я давно не видел Адмиралтейской иглы. Над Днепром совсем другое небо. По лужам бродят пацаны «образца 1966 года» и сосредоточенно пускают бумажные кораблики. На меня они не обращают внимания. И я им завидую. Быть может, их корабликам суждено выйти в океан, и обогнуть мыс Горн, и дойти до острова Пасхи… Я им не мешаю. В жизни их ждет не только простуда. И привыкать к этому надо смолоду.
Яков СВЕТ
Акрополь в Андах
(Необыкновенное открытие профессора Бингхема)
Профессор Йельского университета Хайрам Бингхем многим своим коллегам внушал опасения. Йельский университет был гордостью города Нью-Хевена, а Нью-Хевен с его десятью банками, семьюдесятью церквами и огромными оружейными заводами был гордостью Новой Англии. Спору нет, Хайрам Бингхем принадлежал к старинному новоанглийскому роду. Но, во-первых, на свет он появился не в Бостоне или в Нью-Хевене, а в Гонолулу, и не только детство, но и юность провел среди полуязычников-гавайцев.
Во-вторых, будучи историком, он постоянно занимался делами, которые ничего общего не имели с этой тихой наукой.
Хайрам Бингхем был страстным автомобилистом. Автомобиль в 1910 году редкостью уже не считался. Самоходные колымаги, скрипя, чихая и кашляя, носились в облаках синего дыма по Нью-Хевену. Они пугали лошадей и приводили в ярость собак. Люди в 1910 году не успели еще полюбить автоповозки.
Рахитичные колеса с велосипедными спицами, курносый радиатор, откидной извозчичий верх — все это как-то не радовало сердца. Но автомобили нахально врастали в быт. К ним уже притерпелись.
Непонятно было иное. Мистер Бингхем увлекался не только ездой на бензиновых рысаках, но и воздухоплаванием. Ведь летал он не на воздушных шарах, а на аппаратах, очень похожих на этажерку. Делали эти этажерки из металлических прутьев и грубого полотна, и они часто рассыпались в воздухе.
Конечно, даже в богословской коллегии многие восхищались полетами братьев Райт. Но братья были простыми механиками, а профессор Бингхем считался потомственным джентльменом. Недаром старая и мудрая латинская поговорка гласит: что приличествует Юпитеру, не приличествует быку…
Богословы пророками не были. Они не подозревали, что семь лет спустя майор Хайрам Бингхем будет командовать на Западном фронте американской воздушной эскадрильей.
Кое-какие сомнения возбуждали и другие обстоятельства. Было замечено, что, читая курс лекций по истории Латинской Америки, профессор Бингхем чересчур уж много внимания уделял всевозможным мятежам и революциям. Он совершил два нелегких путешествия в Южную Америку лишь для того, чтобы уточнить маршруты походов Боливара и Сан-Мартина, героев каких-то освободительных войн начала минувшего века.
Собственно говоря, для этого совершенно незачем было мерзнуть на поднебесных боливийских нагорьях и изнывать от адской жары в трясинах Венесуэлы. Но в Южной Америке нью-хевенскому профессору дышалось гораздо лерче, чем под старыми коннектикутскими вязами.
С детства он привык к горячим и звонким краскам, к густой синеве бухт, врезанных в белые коралловые берега, к буйной гавайской зелени, к огненным сполохам над неукротимыми вулканами.
Подстриженные йельские газоны и постные фасады йельских коттеджей (обязательно красный кирпич, обязательно белые дверные наличники) наводили на него лютую тоску.
В Южной Америке не было ни аккуратных цветников с чахлыми розами и якобы голландскими тюльпанами, ни садовых дорожек, присыпанных желтым гравием.
Патагонские ветры гонят пыль по широким дорогам, серебрится необозримая пампа, гаучо, щелкая бичами, гонят к водопою стада быков. Это Аргентина.
Женщина в рыжем котелке и в пестрой юбке стоит на перекрестке горных троп. За плечами у нее младенец. Ноги ее босы, а земля припорошена сухим снегом, и студеный ветер дует с вершин Анд. Это Боливия.
Черная река несет свои воды сквозь непролазные, пьяные от зноя чащи. Вопят носатые туканы, крадется по следам тапира гибкая песочно-желтая пума; мгновение — и стрела, отравленная ядом кураре, впивается в шею гигантской кошки, и из зарослей выходит старик индеец с сарбаканом в руках. Это Венесуэла.