Страница 83 из 114
Длинные золотисто-светлые песчаные отмели тянутся вдоль всего левого пойменного берега Днепра и янтарно отражаются в прозрачной воде. Это и есть днепровские пляжи. Они как бы созданы для того, чтобы на них построили сотни пансионатов и отелей. Но до войны освоены были лишь отмели Труханова острова и Чертороя.
На острове, заселенном днепровскими рулевыми и шкиперами (дома были на сваях), стояла парашютная вышка, высился гардероб и несколько водных станций. Тут и там пестрели грибки и киоски. Но торговля шла плохо: холодную родниковую воду жаждущие добывали сами при помощи водопроводных колонок.
Пляжи пустовали только в зимнее время — «моржей» тогда еще не было.
Каждый киевлянин в возрасте от десяти до пятидесяти лет был завсегдатаем пляжа и дорожил своими купальными принадлежностями больше, чем обычным костюмом. Костюма у тебя могло и не быть, невелика важность, но пляжный «туалет» ты должен был иметь обязательно. У меня, например, кроме синих плавок с красной окантовкой, были еще бархатный жилет (в таких жилетах выступали в цирке партерные акробаты) и красная турецкая феска. Когда я заплывал далеко от берега (феска покачивалась на волнах), на какой-нибудь шлюпке непременно затягивали «Теперь я турок, не козак» из оперы «Запорожец за Дунаем».
Сейчас на пляжах предпочитают играть в волейбол. А тогда увлекались акробатикой. Если хочешь научиться крутить двойное сальто — лучшего места тебе не найти. В крайнем случае ты, не успев «сгруппироваться», плюхнешься в воду.
А научиться надо было, хоть тресни. Иначе какой же ты парень? Многие из нас мечтали стать циркачами, как братья Александр и Василий Яловые, которые, выполняя «копштейн без бублика», умудрялись еще играть на саксофонах.
С одним из братьев, Петром, я учился вместе. За одной партой с нами сидел и Шурка Конкин, замечательный гимнаст, чьи «кресты» на кольцах потом повторял только Альберт Азарьян. Это были мои друзья и терпеливые учителя одновременно, поскольку учеником я был неважным.
Позднее не кто иной, как Александр Конкин, увлекшийся тяжелой атлетикой, открыл для нашего спорта феноменального Григория Новака. Открыл на киевском пляже.
Григорий Новак приехал в Киев из Чернобыля. Тогда это был сонный городок с кривыми домишками, чахлыми палисадниками и подслеповатыми балагулами, поджидавшими у пристани седоков. Как и все мы, Григорий Новак поначалу увлекался гимнастикой и акробатикой.
Но у него были «короткие рычаги» — сильные руки, и он стал знаменитым тяжелоатлетом, рекордсменом мира.
Если судить хотя бы по «Печерским антикам» Лескова, то Киев всегда был городом богатырей. Лесков вспоминает о силачах, которые ходили «переворачивать камни у Владимира» и мечтали «снять крепостные вороты и отнести их к себе на Лысую гору». А в дни моей молодости в Киеве жили такие мастера «железной игры», как Яков Куценко, Григорий Новак, Ефим Хотимский, Георгий Попов, Александр Донской, Александр Конкин… Ни одна страна не могла выставить команду, равную этой.
Хочется назвать еще и абсолютного чемпиона страны по борьбе Арона Ганджу, который погиб на фронте. Вот уж действительно «великолепная семерка»!..
Правда, теперь рекорд Якова Куценко в троеборье, равный 447,65 килограмма, выглядит почти детским рядом с достижением другого киевлянина, Леонида Жаботинского, подбирающегося к 600 килограммам. Но в спорте, как известно, тридцать лет можно приравнять к трем векам.
На этом же пляже вы почти ежедневно могли встретить и бронзовых чемпионов страны по гимнастике Евдокию Бокову, Аджета Ибадулаева и Таисию Демиденко. С ними меня связывают многие воспоминания, но беда в том, что к этим заметкам они не имеют прямого отношения.
Разумеется, я далек от мысли, что самое главное в жизни — это умение ходить на руках. Но мне кажется, что если человек чего-то не испытал, то он тем самым как бы обокрал самого себя.
Между прочим, это умение однажды пригодилось поэту Григорию Поженяну. Когда во времена его студенчества ему предложили выйти из комнаты со словами: «Чтобы вашей ноги здесь не было», Поженян вышел… на руках.
Хотя Поженян до войны жил в Харькове, который в отличие от других городов почему-то основали не на реке, а в степи (ручеек Лопань, разумеется, в счет не идет), он стал моряком, разведчиком, а потом с «этих высот» сошел в поэзию одновременно с киевлянином Семеном Гудзенко. Гудзенко мы называли Сариком. А Поженяна на Черном море ласково прозвали Угольком.
Вот и выходит, что мы напрасно смотрели на харьковчан свысока. (Рассказывали, будто бы какой-то харьковчанин, впервые увидев Днепр, воскликнул: «Ну и Лопань!..»)
После «стоек на кистях», арабских сальто и других упражнений хорошо было окунуться в прохладную днепровскую воду. Реку полагалось переплыть «туда и обратно». По Днепру шныряли лодки, шли буксирные составы и плоты. На плотах иногда удавалось и передохнуть.
Люди на плотах жили не так, как в рассказе Горького, а просто и мудро (в слове «целомудрие» тот же корень). На них дымно, облизывая черные казанки, горели костры, сушилось белье и бегали лохматые собачонки.
Плоты нередко растягивались на целый километр.
По малым рекам древесина шла свободным, молевым сплавом. Потом в верховьях Десны и Припяти, на плотбищах, сплавщики собирали баграми непокорные стада тупорылых бревен, вязали прямоугольники гребенок и, составив длинные ленты плотов, спускали их на магистраль.
На плотбище Сорокашичи я попал ночью. Казалось, что это плавучий город — сотни огней отражались в маслянисто-черной воде. Все они отбрасывали длинные отсветы, и было такое чувство, словно этот сказочный город стоит на светлых столбах-сваях.
По узким «каналам» этой «днепровской Венеции» сновали не гондолы, а катера-газоходы.
Обычно лесосплав на Днепре начинался поздней весной. В большую воду буксировка плотов считалась гиблым делом. Но самые опытные капитаны не боялись ни бога, ни черта. Это были потомки знаменитых днепровских лоцманов, которые когда-то проводили плоты через пороги. Вот уж кто никогда не носил белых перчаток и не имел ничего общего с теми днепровскими мореходами, о которых писал Куприн.
В тот раз я ушел в рейс на буксире «Генерал Ватутин», которым командовал Михаил Осадчий.
Плот стоял на тиховоде. Лапы якорей, сброшенных с него, мертвой хваткой вцепились в грунт. С плота капитану махал рукой бородатый старшина команды, дубовик. Он крепко стоял на широко расставленных ногах, обутых в тяжелые чоботы, и приглашал капитана проверить качество сплотки.
Древесина была связана гужбой, свитой из лозы, которая, в свою очередь, крепилась к жорстям. Гребенки соединялись стальными тросами.
Осадчий взял на гак спаренный плот объемом в десять тысяч кубометров древесины. Я знаю, что по Волге и Каме буксируют плоты по восемьдесят и сто тысяч «кубов», но по Днепру и десятитысячных плотов никогда не водили. Это только со стороны кажется, будто Днепр необъятно широк. Судовой ход извилист и узок, и капитанам приходится определять фарватер не только по судоходной обстановке, а угадывать его по таким, казалось бы, неверным признакам, как цвет воды, игра бурунов и близость земли.
Мы шли ночью. Впереди буксира река расплескивала зеленые и красные огоньки бакенов.
Капитану Осадчему было уже под семьдесят. Всю свою жизнь он плавал по Днепру и знал направления всех прямых и косоструйных течений, все рукава и каменные «заборы». Осадчий только изредка оглядывался, чтобы посмотреть на караван.
Плот выгибался дугой. Волна била внахлест, и тупые лбы тяжелых бревен, уложенных в четыре наката, то и дело скрывались под водой. А далеко-далеко, в самом конце каравана, метались в неверном свете костра тени людей.
Мы прошли мимо Старого Глыбова и древнего Лютежа, о котором упоминается в летописи X века, когда показалось село Новые Петровцы.
В этом селе, в школе, 30 октября 1943 года генерал Ватутин отдал приказ об освобождении столицы Украины.
Среди частей, форсировавших Днепр выше Киева, был и тот понтонно-мостовой батальон, в котором я начинал войну. Я был тогда ПНШ, а мои институтские друзья Николай Стадничук, Сергей Клигерман и другие — командирами взводов.