Когда загорится свет

Хуже, когда начинались дожди. Бревна становились скользкими, шалаш протекал, струи дождя гасили огонь. Река подергивалась серым туманом, и трудно было поверить, что еще накануне она играла золотом и лазурью, улыбаясь солнцу.

Но и в этих дождливых днях было свое очарование. Ветер подымал брызги пены; капли воды, ударяясь о поверхность реки, звучали своеобразной музыкой. На воде вскакивали пузыри, в омутах кружилась сбившаяся плотная пена. Вода и теперь отливала всеми цветами — серая, стальная, почти синяя, серебристая и молочная, живая, пульсирующая вечным ритмом. Алексей меньше, чем другие, сердился на ненастье — это было первое его лето на реке, и он рассматривал его не как работу, а скорее как приключение.

Вдоль берегов тянулись поля и луга, вырастали деревни и местечки, издали казавшиеся маленькими, как игрушки, как кукольные домики. Расстояние придавало им праздничный блеск, они казались чистенькими, вымытыми, новыми и свежими. На берег выходили люди, дети долго смотрели вслед медленно плывущим плотам, и Алексей радовался, что они остаются, а он плывет дальше, уходит, и что детские глаза, не отрываясь, смотрят на бревна на воде, на маленькие домики из хвои, на огоньки костров и висящие над ними котелки. Он читал в детских глазах тоску по дали, по движению, по приключениям. Сам же он был в сердце этого движения, непрестанно плыл, ежедневно видел иной берег, и ежедневно в его ушах звенели другие голоса, и другие деревья вырастали на спускающихся к воде склонах, и каждый день новые речки, чубатые от верб, заросшие тростниками, быстрые и вольные, вливались в его реку, и волны ее росли, вздымались. И Алексею казалось, что он слышит в них шум и гул далекого моря, к которому они плыли, плыли день и ночь, медленно, но верно.

Вся предшествующая жизнь отошла куда-то далеко. Трудно было представить, что он ежедневно бегал на лекции, сидел по ночам над книжками, сдавал экзамены. Теперь на свете не было ничего, кроме реки, аромата свежего дерева, резкого запаха рыбы, кроме шума волн, крепко зажатого в руках шеста, дыма костра и звенящей над волнами песни.

И казалось, что так будет всегда. Но лето проходило, по утрам над рекой вставал седой холодный туман, и высоко-высоко в воздухе в молчаливые ночи слышна была таинственная музыка первых отлетающих птиц. Протяжный, жалобный стон несся откуда-то из туч, и у Алексея сжималось сердце. Отцветает лето, кончается речная песнь!

Пришло время возвращаться в город. И Алексей вернулся. Он возмужал за это время, плечи у него стали широкими, и его юношеская голова казалась вылитой из бронзы.

— Ты прекрасен, Алексей, — насмешливо говорили приятели с еле скрываемым восхищением. — Ты похож на портового грузчика.

Алексей пожимал плечами. Да, он был теперь достаточно силен, чтобы работать грузчиком в порту. Таскать на спине мешки и ящики. Идти верным, упругим шагом по узким, гнущимся над водой сходням. Об этом можно было подумать раньше, — теперь уж не время. Теперь ему предстоял последний год — последний год учебы. Десять месяцев, а потом диплом в кармане, и можно двинуться на завоевание мира. Этот мир был пока весьма невелик. Алексей убедился, что таких, как он, молодых парней, выпущенных из сотен учебных заведений, очень много и что никто не приветствует их, как победителей и триумфаторов. Нет, это не была вершина, тут только и начинался путь. А пока он был маленьким винтиком огромной машины, — не он управлял машиной, а машина им. Впрочем, оказалось, что иначе и быть не может. Школьная премудрость казалась ему огромной и непобедимой на школьной скамье. Здесь, где свистели приводные ремни, пылали печи и с шипением красной змеей вырывалась расплавленная сталь, где гремели гигантские молоты, приходилось всему учиться заново, и Алексей убедился, что мастер, проведший у машины долгие годы, знает больше, чем он, молодой инженер. Сначала это вызвало горькое разочарование, но Алексей уперся. Такова, значит, жизнь. Надо было непрерывно брать ее за горло, воевать с ней, и она не так легко сдавалась.

В этот первый год работы в жизни Алексея произошли два события. Он вступил в партию и познакомился с Людмилой. Первое было ясным и понятным — что бы ни было, как бы ни было, Алексей помнил Максима и отца и мог вписать в рубрику анкеты имя комиссара Дороша, погибшего за новый мир. Это был мир Алексея, близкий, понятный, борющийся мир, рвущийся вперед, молодой и стремительный, и Алексей, как нечто само собой разумеющееся, лишь подтвердил, что именно в этих рядах его место. Не приходилось ничего ломать и преодолевать в себе, не нужно было горьким опытом доходить до понимания трудных вопросов, переживать кризисы и внутренние бури. Могло возникать множество запутанных сложных и неясных вопросов, но то, к какому лагерю он принадлежит и по какому пути идет, было для Алексея совершенно несомненно. Очевидно, еще с тех бурных дней детства, когда радость пылала в глазах мальчика, бегающего за толпой по местечку, и красное знамя расцветало перед глазами вихрем счастья. Остальное довершили рабфаковские и институтские годы.

Это была его партия, которая освобождала его самого и тысячи таких, как он, из оков нищеты, унижения, выводила в широкий мир, делала строителями, творцами новой жизни. Это была его партия, которая переводила колеса истории на новую колею, стократно умножала человеческие силы и придавала жизни ценность и смысл, объединяя мечты и стремления миллионов в один огромный, сметающий все препятствия таран.

С Людмилой он встретился случайно. Вернее, она встретилась с ним. Но и это не совсем точно: все началось с Кати. А еще точнее — с пляжа у реки. В свободные от работы дни, в свободные вечера Алексей бежал к реке. Когда было время, — подальше за город, когда нет, — туда, куда ходили все. У самого берега было мелко; ступни вязли в мелком, сыпучем песке, и здесь весело кувыркались дети. Но далее берег мягко снижался, наконец, исчезало дно, и чистая, огромная волна заключала Алексея в прозрачные объятья. Сюда, на самую глубину, выплывали хорошие пловцы, знавшие наизусть легенду о засасывающих на дно воронках. Течение было быстрое, с ним приходилось бороться изо всех сил, и Алексей снова радостно ощущал, что его мускулы не ослабли, что они играют под кожей, гибкие и послушные, что можно бороться с течением, с волной, с глубинами, жить в реке, сливаться в одно с водной стихией.

Первая заметила его Катя. Они с Людмилой, устав от долгого плаванья, лежали на берегу, жарясь на солнце. Катерина села, и, выжимая мокрые черные волосы, бросила подруге:

— Посмотри-ка, Людмила, на этого верзилу. Чертовски красив.

Людмила, не открывая глаз, пересыпала широко раскинутыми руками горячий песок.

— Я не люблю красивых. Они всегда глупы и самоуверенны.

— Ну, нет… Этот совсем другого сорта. Посмотри только!

— С каких пор ты так разбираешься в сортах, да еще с первого взгляда?

— Ну, вот пари держу. Да я его и видела уже несколько раз. Замечательно плавает. Люда, открой глаза, не пожалеешь.

— Не хочу создавать тебе конкуренцию. Упивайся этим зрелищем одна.

— Какая ты скучная, Людмила! Такой красивый парень.

— Отвяжись ты от меня, пусть он будет какой угодно!

— Разумеется, если б это был дождевой червяк или какой-нибудь паршивый жук, ты бы сразу вскочила.

— Возможно.

— Синий чулок!

Катя встала и ушла, отряхивая с купального костюма песок. Людмила погрузилась в полудремоту. Солнце жарило, журчала вода, разговоры на пляже жужжали в воздухе, как пчелиный рой. Сладкое оцепенение охватило ее тело.

— Люда, вставай, поплывем!

Она открыла глаза. Над ней стояла Катя, а с ней высокий молодой человек. Должно быть, тот самый верзила.

— Познакомьтесь… Алексей Дорош, инженер. Моя подруга Людмила Охрименко, биолог.

— Он не верит, что ты плаваешь лучше меня. Пойдем, надо устроить состязание. Только его и тебе не одолеть!

Людмила окинула Алексея глазами знатока. Ноги, руки, мускулы. Алексей улыбнулся.

— Ну, как?