Когда загорится свет

— Как ты ведешь себя? Рука даже заболела…

Он хотел бросить ей в лицо грубое, оскорбительное слово, но, взглянув на нее, махнул рукой и молчаливо направился к выходу. Она кинулась за ним, но он крепко хлопнул дверью.

На улице было уже темно, огромными молочными шарами пылали фонари. Алексей был полон презрения не к ней, а к себе. Он не мог даже найти ничего в свое оправдание. Он не ошибся, его не захватила внезапная страсть, он не влюбился, просто жалкая интрижка с легкомысленной женщиной, которая даже не отдавала себе отчета в своем цинизме. И вот это-то и подменило то страстно ожидаемое, необычайное, ослепительное, тот восторг, то безумие, о котором думалось и мечталось. Он почувствовал себя жалким и грязным. И ведь ради Татьяны он забросил последнее время учебу, торчал у нее, вместо того чтобы сидеть за учебниками. Куда же он идет, в какой грязный закоулок он забрел, какой великой любви и каким великим делам он изменил в этой пошлой, пестрой от японских вееров комнатке? Нет, это было хуже, чем исчезновение «Дамы с розой». Тогда его пожирала высокая крылатая печаль, боль разлуки, непреодолимая и страстная. Теперь все было мелкое, серое, грязное, а хуже всего был он сам, Алексей.

Он не пошел домой. Ему казалось, что он увидит презрение в глазах товарищей, услышит насмешки и издевательства, хотя они ведь ни о чем не знали. Однако он не поручился бы, не догадывается ли Фома. Теперь он стал вспоминать некоторые подробности, намеки, взгляды. Его бросило в жар. Да, вполне возможно, что не он один в их комнате был счастливым обожателем Татьяны. Как, должно быть, смеялся над его глупостью Фома, как он хохотал в душе, когда Алексей по вечерам выскальзывал из дому и не возвращался ночевать. Теперь он был почти уверен, что дело обстоит именно так. А Татьяна? Сегодня он убедился, что она могла обманывать и его, так же как обманывала своего «милого» Колю.

Он добрел до парка, в темных аллеях мелькали фонари. Снизу с реки доносился свежий, бодрящий ветер. Алексей снял шапку и подставил лицо этому прохладному ветру, привету невидимой во мраке воды. Вода неслась в ночную даль, сильная, мощная, чистая, прокладывала себе путь через степи и поля, через леса и скалистые пороги к далекому морю. Ветер едва-едва слышно шелестел в верхушках деревьев, вздыхал в ветвях прибрежных кустов. Пахли цветы, ночь дышала свежестью и ароматом. В темном небе горели дрожащие звезды. Чем в этом мире был он, Алексей, жалкий и потерянный, заблудившийся, прежде чем выйти на дорогу?

И вдруг в этот момент уныния Алексей почувствовал, как дикая, бурная тоска охватывает сердце. Он встретил ее радостным криком души. Это была старая тоска, страстная и жгучая, тоска по тому, чтобы ощутить на губах острый, неописуемый вкус жизни, чтобы вцепиться в эту жизнь зубами, рвать ее, захлебываться ею, упиваться, быть в ней непобедимым воином. Снова забилось сердце прежним ритмом. Была, существовала, шумела, переливалась красками именно такая жизнь, и ничто еще не было потеряно — нужно вступить в борьбу, как прежде, упрямо, без отдыха, стремиться вперед. И Алексей чувствовал, что не оставил в маленькой комнатке ни единой частички своих сил, ни грамма жажды жизни.

Крупными шагами, почти бегом, он торопился домой. Товарищи спали. Тихо, чтобы не разбудить их, он зажег лампу и по уши погрузился в холодные бесстрастные формулы.

Он встал из-за стола, когда окно порозовело от утренней зари, не чувствуя усталости, — в нем пульсировала, била красной кровью бурная всепобеждающая сила.

V

Солнце пекло все сильнее, но в лихорадке заключающих учебный год экзаменов никто и не замечал приближения лета. Лето шло, благоухая цветущими хлебами, теплое и ласковое, насыщенное богатством цветов и зелени.

Экзамены, экзамены, экзамены. А потом вдруг опустели полные шума залы, умолкли голоса, захлопнулись дверцы больших шкафов, скрыв груды документов и бумаг. Отхлынули, разъехались студенты. Домой, к семьям, на практику, на работу.

Эта тишина глухо звенела в ушах. Алексей в первый момент почувствовал себя как потерянный в городе, к которому он уже привык, который стал его городом. Ехать ему было некуда, у него никого не было на всем свете. Правда, была где-то сестра Соня, но она вышла замуж за какого-то агронома, и за годы, что они не виделись, связь между нею и братом окончательно порвалась. Семья — это были те двое, схороненные в маленьком местечке: отец и мать.

Прошлогодние каникулы он провел в городе, зарабатывал, где мог. Уроки, работал носильщиком на вокзале. Но теперь он, как никогда, заскучал по просторам, по ветру, веющему в лицо, по зелени лугов, по свободе. Нет, он не мог здесь остаться, нужно было как-то иначе провести это лето — предыдущие были потеряны, вычеркнуты из жизни, истрачены лишь на то, чтоб заработать и поесть, поесть и заработать…

Через знакомого по вокзалу нашлась как раз и подходящая работа. Алексей с радостью ухватился за нее.

Идет сплав леса, огромные стволы несутся вплотную друг к другу. На плоту шалаш из веток, куда заползаешь на ночь, огонек, разложенный на листе жести, котелок для варки пищи. Вокруг вода, вода и вода, солнце в лазури, брызги волн. Алексей был счастлив, как никогда. Обнаженный по пояс, босой, он перескакивал по бревнам, крепко вонзал окованный железом шест в песчаное дно, радостно ощущал силу молодых мускулов. Нет, их не одолел ни холод, ни голод, теперь на вольном воздухе они окрепли и играли под загоревшей кожей, как мышцы молодого жеребенка. Он был влюблен в воду, в простор, в вечно тот же и вечно новый ритм волн, в песню реки. Он увидел, научился различать сотни оттенков в вечерней и в утренней заре. Ему казалось, что он понимает таинственный и непостижимый ночной шепот прибрежных полей, лесов, спускающихся к воде, и музыку звезд, торжественную, беззвучную, которую можно было услышать не ушами, а разве одним сердцем.

Неслась, неслась вдаль река. Утром Алексей окунался в холодную, розовую от зари волну. Он чувствовал глубочайшее наслаждение, разрезая руками воду, и не боялся палящего солнца — здесь, на реке, дуновение ветра холодило лицо и сушило пот на лбу.

Он научился протяжным, тоскливым песням, несущимся в необъятные просторы со всех плотов. Он изучил этих людей, загорелых, суровых, с которыми ему пришлось работать день и ночь. Это были разные люди — старики и молодежь, но он чувствовал себя среди них дома, это были свои люди. Сначала они косились немного на него, но когда оказалось, что он с такой же силой, как они, отталкивает плот от берега, так же ловко перескакивает с бревна на бревно, курит, как они, махорку и ест деревянной ложкой разваренное пшено, они словно забыли, что зимой он учится в институте. По вечерам они собирались у костра и, пока в котелке варилась уха, рассказывали длинные красочные истории из своей и чужой жизни. В этих рассказах Алексей чувствовал суровую, неприкрашенную правду, сокровеннейший смысл жизни, обаяние которой непреодолимо влекло его к себе.

Был здесь Артем, бывший бурлак, человек лет пятидесяти. Он вел весь караван. Его слушались и любили за юмор и прибаутки, которыми он сыпал направо и налево. Но вечером у костра, особенно если случалось выпить рюмку-другую, Артем переставал шутить, опирался головой на руки и, глядя в огонь, заводил старые бурлацкие песни, которые породила Волга в старые дни, песни горькие и полные захватывающей тоски. Алексей закрывал глаза и слушал. Он представлял ее себе, эту никогда не виденную им реку Стеньки Разина, легендарную реку, в которой некогда татарский хан поил коней, реку, над которой кочевали монголы, беспредельную, широкую, шумящую реку. Артем прерывал пение и вздыхал. Все молчали, зная, что сейчас начнется рассказ. Он выгребал из костра уголек, закуривал трубку и, следя глазами за игрой огонька, начинал рассказывать как бы самому себе, не замечая слушателей:

— Идем, бывало, из Самары…

Это была иная жизнь, такая недавняя, казалось, и все же такая далекая. Молодежь внимательно слушала. Алексей снова ощущал в сердце гордость за отца. За его борьбу и за его героическую смерть. Вот за это и умер отец. И Алексей глубоко вдыхал вольный воздух и упивался свободой, свободой, свободой!