Зеркало за стеклом

— Я ничего не придумываю! Это ты врёшь, как дышишь, и считаешь, что все вокруг делают то же самое! — Вспыхнула я, борясь с абсурдным желанием тут же высунуть руку на солнце, чтобы этот хам и злыдень увидел всё собственными глазами и перестал унижать меня каждый раз, когда я что-то говорю или делаю. То есть действительно каждый раз.

Быстрый топот по лестнице и прерывистое оханье возвестили о возвращении Сусанны.

— Нешто не собраться было пораньше?! — набросилась на нас обоих запыхавшаяся самогонщица. — Там ужо полдеревни в провожатые собралось. Пыхай на телегу влез, дохлесеком машет, вопит, как дурной, что не отпустит дорогих гостей-избавителей одних в дороге скучать. Ну, а мужики под хмельком давай вторить, мол, раз такое дело, так и мы в стороне не останемся. Все проводим, чтоб никакие супостаты по пути не прицепились. Дорога у нас через лес, мало ли какой тать за кочкой схоронился.

Мы переглянулись.

— Пошли, живо. — Йен перекинул мешок за спину.

— Я не выйду на солнце!

— Я тебя не спрашиваю. — Он внезапно швырнул мне мешок, который я, не задумываясь, поймала на лету, подскочил к столу и одним движением сорвал с него скатерть. Кружка и плошка с холодной оплывшей свечой с грохотом полетели на пол. Я даже не успела пискнуть, как оказалась с головой накрыта пахнущей разлитыми щами холстиной. В следующее мгновение пол ушёл из-под ног, а телу (особенно с правого бока) стало горячо.

— Будешь дёргаться, скатерть долой, и да здравствуют солнечные ванны, — предупредил меня раздражённый голос над самым ухом, и нас с мешком на руках вынесли из дома.

Горячий солнечный свет ударил в скатерть, и я непроизвольно съёжилась под ней, вжавшись в грудь Йена. Грудь отозвалась тяжёлым сердцебиением и неестественным жаром.

— Прекрати ёрзать, а то уроню, — пообещал Йен, по-своему истолковав мои безуспешные попытки устроиться так, чтобы не чувствовать себя чугунком с кашей, поставленным в хорошо протопленную печь.

Приближающийся гомон голосов с выкриками и хохотом как-то внезапно пошёл на убыль, перейдя в бубнёж и шёпот. Из-под скатерти мне было видно только саму скатерть, но выглянуть под жгучие солнечные лучи я не решилась. Йен замедлил шаг, судя по всему, пробираясь сквозь неохотно расступающуюся толпу.

— Ты глянь-кось, лапти драные! Я такие на вчерашней оборванке видала! Той, которая с дохлеведом приплелась и сразу Пыхаю на грудь кинулась!

— Ой, бабоньки, чего творится-то? Чего это он её несёт, как в саван завёрнутую?!

— Знамо задрал дохляк проклятущий молодуху-то… Может, случайно, а может, спутник ейный нечисть поганую на живца ловил. За то, что поймал, спасибо и поклон ему, а только девку жалко. Симпатичная была. Я б её на сеновале…

Я возмущённо завозилась, но Йен встряхнул меня и, молча продолжал идти.

— Ну-ка закрой хлебало-то! Ишь, размечтался! Девку ему на сеновал! Ты мне когда ухват починить обещался и горшок новый справить?! Дети голодные по лавкам сидят, каши сварить не в чем!

— Да ладно тебе браниться, это ж я так… Больно жалко девку.

— Так её ж Сусанна-то вроде как живой с утра видела? Дрыхла, говорит.

— То не дрыхла, то последние минутки на этом свете доживала. А тут и преставилась. Небось, на родину её теперича повезёт, хоронить по каким-нибудь своим обычаям.

— Пущай, пущай увозит! А то вдруг мы её тут по доброте душевной прикопаем, а она возьми да и встань! Снова дохлеведа искать придётся, чтоб избавил.

Я заскрежетала зубами, но клеймить кого-то позором, при этом сидя с головой под грязной скатертью (чёрт бы побрал эти гадостные щи!), было как-то глупо.

— Нешто и впрямь померла девка? — наконец, сдавленным от волнения голосом озвучил кто-то волнующий всех вопрос и для верности зачем-то подёргал меня за щиколотку. Я, пребывая в самом гнусном расположении духа, такого не стерпела и наугад лягнула любопытного. Лапоть обо что-то стукнулся, раздался сдавленный «ох!» (к которому прилагалось несколько крепких словечек), и толпа облегчённо выдохнула.

— Жива!

— Поди, не выспалась просто, вот он её к телеге на руках и несёт. А скатёркой накрыл, чтоб солнышко не разбудило. Нежность-то какая, аж зависть берёт!

— Чего тебе завидовать? Твой-то вон хоть мужик мужиком, а мой, окаянный, пьёт и пьёт, пьёт и пьёт, никак не напьётся, скотинушка! Я его сама каждый вечер почитай на руках до дома волоку-у-у!

— Слушайте, люди! — Вклинился знакомый сиплый с похмелья голос, — А может, она всё-таки мёртвая? Я вот слыхивал, что мертвяки иногда сами по себе дёргаются. Лежит себе лежит, потом р-р-раз, и ну руками-ногами сучить. Давайте ей для верности колышек в грудь вставим, а? Неглубоко, только шоб проверить.

— Поди ты на свой хрен, Моржова, пока тебе этот колышек в другое место не вставили да поглубже!

— А мне-то зачем? — обиделся бывший владелец усопшего порося.

— А шоб проверить! — грянул со всех сторон хохот, Йен фыркнул, а я недоумённо закусила губу. Вся соль шутки просыпалась мимо.

Обстановка заметно разрядилась, все снова начали гомонить и гоготать, а меня, в конце концов, сгрузили на подозрительно скрипнувшую телегу. Правда, сперва произошла заминка на тему того, что в уговоре, оказывается, была не лошадь, как таковая, а телега с упряжью и возницей. Сидящий на козлах (судя по направлению доносящегося голоса) дед безмятежно прошамкал, что лошади нынче дороги, и отдавать их первому встречному неумно. Потому как первый встречный наобещает с три короба, а лошадка-то тю-тю.

— Я избавил вас от вашего настырного неупокойника в обмен на лошадь. — Ледяным тоном огласил Йен условия сделки. — Которую мы заберём насовсем. Телегу и этого старого хрыча оставьте себе, мне они без надобности.

— Чегось сказал? — В этот момент дед просто обязан был недобро прищуриться. Так делали все виденные мною ушлые стариканы в моменты недовольства. Некоторые при этом воинственно потряхивали клюкой. Но так ли это на сей раз, и есть ли у этого деда клюка, мне под скатертью пришлось исключительно догадываться.

— Лошадь, сказал, распрягай. — Процедил Йен, и я испугалась, что теперь уже сама обожгусь об него — горячая грудь, к которой я вынужденно прижималась, стала буквально раскалённой.

— А и распрягу, чего ж… — засуетился дед, кряхтя и похрустывая негнущимися суставами… но всё только начиналось.

— Почто дедушку Пахомыча обижаешь, дохлевед? — попенял кто-то со стороны. — Он ж тебе от души помощь предлагает. Сами в телеге соснёте, а он довезёт, докуда скажешь.

— Мне нужна только лошадь. — Ровно ответил Йен, а я сдавленно пискнула «руки!», когда он при этом сильно сжал пальцы.

— Тогда пущай с тобой Паська едет, — не уступал невидимый мне защитник обиженного деда. Тот, кстати, судя по звукам, пытался распрячь лошадь, но сил поднять тяжёлый хомут уже не хватало. Лет этак двадцать как.

— Не пущу Паську! — заголосила какая-то баба. — Он мой младшенький, любимый, не пущу с каким-то дохлеведом!

— Не ори, дура! — одёрнул её кто-то ещё.

— Не пущу-у-у-у, ой, не пущу-у-у-у!..

А, всё ясно. Это та, у которой ежедневный перенос мужа из разных мест в родные пенаты. Действительно, не её день сегодня…

— Ладно, сам поеду! — решился дедов заступник. — Пахомыч, ты чего там кряхтишь? А ну-ка брось! Ты что, сдурел, что ли, ворью всякому угождать?

— Мы вчера договаривались на лошадь. — По тону Йена я с содроганием догадалась, что ещё немного, и в деревне кое-кого не досчитаются. — Я вам приношу голову дохляка, вы нам за это отдаёте лошадь.

— Ну так «отдаём», а не «дарим», — вклинился ещё чей-то елейный голосок, — то бишь даём на время, с возвратом. На том по рукам и ударили, вона свидетели имеются.

«Свидетели» вразнобой заявили о своём наличии с разных сторон.

— Ерошка у нас учёный. Прошлой осенью две недели возле городских академиев репой торговал, много умных вещей наслушался. Его не проведёшь! Признавайся, дохлевед, обмануть хотел? Да токмо не выйдет у тебя ничего, и мы не лыком шиты!