Страница 65 из 66
У матери не было мужчин после отца, а те, кто были, не являлись мужчинами в полном смысле этого слова. Как-то раз она привела к нам в дом редкостного идиота, губы которого напоминали нитку, а все лицо, казалось, было выстругано столярными инструментами, — словом, он напоминал деревянного солдата из армии Урфина Джуса, но мать-то, конечно, им восхищалась, потому что он работал в нефтяной компании, ездил на «Audi» и жил в четырехкомнатной квартире. Его звали Анатолий Веревкин; он сидел за столом с таким важным видом, что мне хотелось взять его в охапку и, спустившись по лестнице во двор, как бревно засунуть в боковое окно его машины, разбив при этом пару ветровых стекол. Как выяснилось позже, его горячо любимый отец был воякой, который, всю жизнь, подписывая приказы в Министерстве обороны, кидал в горячие точки вновь поступившее пушечное мясо.
Мать уже сказала В., что я собираюсь зарабатывать живописью, поэтому он, то и дело поглядывая на меня, сардонически растягивал свою нитку до ушей и обращался ко мне не иначе, как «дурачок»; впрочем, мне, слава Богу, не долго пришлось это терпеть: как только он узнал, что ее брат после развода все чаще и чаще общается с бутылкой взасос, его тут же и след простыл. Некоторое время моя мать поплакала, а затем нашла себе «человека попроще»: клерка из страхового общества, который, как он сам признавался, был актером по призванию и даже до сих пор по воскресеньям выступал в каком-то мелком театре. Однажды утром, появившись у нас дома, — это было за месяц до гибели моей матери — он, как только узнал, что я занимаюсь живописью, сразу же изъявил желание поглядеть на мои картины, а когда я попытался отказать, несчастно вытянул губы трубочкой.
— Ну пожа-а-алуйста, я же только одним глазком! — и внезапно расхихикался.
Вообще он совершенно не был похож на клерка
а на актера и подавно
скорее, на актеришку — его тело все время одолевала какая-то инфантильная жестикуляция, а поведение — истерия. Очутившись в студии, он мигом подбежал к одному из холстов и приподнял занавесь, но тут же выпустил ее, так и не сняв, выпрямился и сделал на своем лице ту самую заинтригованную мину, какая может быть только у дебила, который, улучив момент, когда женщина наклонилась, втихаря поднимает подол ее юбки.
— Можно? — спросил он со счастливой интонацией и прыснул. Улыбка так расперла ему губы и челюсти, что мне показалось, будто лоб, и без того маленький, сделался совсем крошечным. Все лицо по форме стало напоминать каплю воды.
Я кивнул.
— Понимаешь, я все боюсь, что открою что-нибудь не то.
От такого изречения я удивленно приподнял брови, а затем произнес с расстановкой:
— Военные действия в XIX веке. Англия, — подошел к холсту и сам сорвал с него тряпку.
Клерк некоторое время стоял молча, застыв в экстазе. Я знал, что если и сейчас буду испытывать к нему неприязнь, то следующей ночью, во время какого-нибудь сновидения, меня охватит чудовищное высокомерие.
Если над городскими башнями нависают клубы дыма и среди людей со штыковыми ружьями, которые с высоты птичьего полета кажутся маленькими черными буковками, виднеется одна-единственная фигурка человека с увесистым молотом, то сразу создается впечатление, что в городе идет не жестокая оборона, но заряженное, ударное строительство — даже пар из домов идет, и кровавый пот льет градом со стен, вот как жарко!
Этот один человек с молотом, у которого на голове военная фуражка, но вся остальная одежда по какой-то причине гражданская, стоит на краю черепичной крыши небольшого пятиэтажного дома, и рядом с ним виднеются еще несколько людей в военных мундирах. И кажется, если бы помимо молота он держал в другой руке еще и длинный лист бумаги, где были бы написаны имена всех обороняющихся, то это было бы самое что ни на есть красноречивое свидетельство великой драмы.
Characters?
Он еще долго заглядывал в мои картины, и его реакция на каждую новую неизменно выражала одно и то же: восторг, экстаз и пр. А мать, все это время стоявшая рядом со мной, то опускала глаза долу, то заводила их вверх, как будто собиралась помолиться Богу за мою удачу в «карьере живописца», но все это время так и оставляла на своем лице скептическое выражение, а потом заявила, что «мое предприятие очень рискованное, и я мог бы, но не захотел, пойти другим путем».
— Да-да, твоя мама права. Очень рискованное! — наш клерк мгновенно смекнул, что она не разделяет его щенячьего восторга, и тут же сделался очень серьезным. Выходит, он был смышленым!
Видно ее действительно тянуло на ничтожеств; в этом смысле мой отец тоже не являлся исключением из правил.
Я, естественно, не преминул нелестно отозваться в адрес ее нового поклонника — когда он все ж таки ретировался, я был зол, и мне хотелось побольнее задеть ее. Разумеется, она тут же взвилась и снова кричала, что я никогда не заработаю себе на жизнь, ничего не добьюсь, и что буду, как свой отец, ходить в одних штанах, что «моя мазня» никому не нужна, что я совершенно не умею о себе позаботиться и никчемен в быту и прочее, и прочее, и прочее… Я смотрел на нее и не видел ничего, кроме пустоты. Не слов, брошенных без смысла и порядка, а именно пустоты. Мне стало так тяжело на душе… Я не мог поверить, неужели люди только по молодости стремятся вверх? Если бы каждый из нас мог сделать все, что позволяют ему способности, данные от природы, все от него зависящее!.. Но это горькая, безжалостная усмешка — не более того. И разве я сам сумел достигнуть того, чего мне так хотелось от других?
Пока мы спорили, бабка пришла из другой комнаты, села в кресло и через открытую дверь язвила меня взглядом, коротко подрагивая головой, будто у нее тик.
Я уже не рад был, что затеял эту ссору; у меня звенело в ушах, и я всеми силами старался не вникать в то, что она говорила, но не получалось, ушел в студию, но мать направилась следом.
— Господи, как же я устал от вас!
Возможно, если бы я это прокричал, она просто сказала бы, как мне не совестно заявлять такое «в адрес матери родной», но я произнес это негромко и презрительно, фыркнул, поэтому мать остановилась и замолчала в недоумении. В то же время и на сей раз она ничего не поняла: у нее просто сработал рефлекс.
— Я устал, оставьте меня в покое, — повторил я еще ровнее и уткнулся в холст.
2006-й июнь, 6-й день
Сегодня я проснулся в девять часов утра.
Открыл глаз…
Что-то изменилось. Я сошел с кровати и некоторое время созерцал то, что выхватило мое зрение: ободок зеркала, в котором отражалась полка с бордовыми энциклопедическими томами, и рядом — карточка с изображением профиля Афанасия Никитина. Та самая, которая когда-то не давала мне покоя? Нет. Откуда она взялась? Я стал передвигаться по комнате вверх-вниз, вправо-влево и внимательно рассматривал каждую вещь, которую мне удавалось заслонить. Все предметы напоминали теперь планиметрические фигуры, но я легко узнавал каждый из них; выходит, эта карточка оказалась единственной новой (старой) вещью, и, безусловно, несла какое-то тайное значение.
Потом отправился в плоскость студии. Закрытые холсты превратились в белые прямоугольники, и когда я убирал с них материю, мне требовалась целых полминуты, чтобы только разглядеть холст, потому как мой глаз видел по отдельному его квадрату. Та незначительная часть моих полотен, которая когда-то была написана с соблюдением традиционной перспективы, утратила ее и ничем уже не отличалась от всего остального. Признаю, меня не так сильно это огорчило — в своем новом выражении было даже еще лучше; если сам мир не румянился здоровьем, могло ли это распространиться на моих полотнах?
Вообще по какой-то причине мне совершенно не хотелось удивляться тому, что происходило, и в последствии, я думаю, мне с легкостью удастся держать себя в узде — я буду испытывать безразличие даже тогда, когда этот мир сильно постарается удивить меня своей причудливостью. Но откуда я знаю о его намерениях? Не знаю.