Плоский мир

Вперед продвигались по-пластунски, или же перекатываясь со спины на колени и обратно; трава при этом сильно приминалась к земле не рваными узкими коридорами, а вполне себе цельными квадратными участками, — моя спина была уже достаточно широка, — и мне нравилось думать, что я не играю в детскую игру, а занимаюсь очень полезным и благим делом — превращаю траву в сено. Насколько же сложнее и хитроумнее выглядит травяная паутина, если лечь на живот и бросить на нее продольный взгляд! Сколько маленьких коридорчиков, оконец, ромбиков, неправильных четырех-, пяти- и шестиугольников, которые то борются друг с другом, то накладываются друг на друга, то, имея общую сторону, образуют вогнутые геометрические фигуры или пространственные углы; (разумеется, всех этих названий я тогда не знал, и только гораздо позже сумел подобрать травяным формочкам самые точные определения, ну а первоначально они, оттого, еще больше захватывали мое воображение, как и любая безотчетная вещь). И стоило только подняться легкому вечернему ветерку, тут же все формочки калейдоскопически менялись: на том месте, где был параллелограмм, стоял теперь нарушенный ромб, место нарушенного ромба занял вогнутый шестиугольник, а его место, в свою очередь, уже параллелограмм, — и это самое простое перемещение; но даже здесь не обходилось без существенного искажения, ибо новый параллелограмм не был похож на старый, нарушенный ромб явился вариацией обыкновенного, а вогнутый шестиугольник — выпуклого пятиугольника. Конечно, все эти фигуры я обозначаю условно: можно было бы рассматривать, например, не одну простейшую ячейку, образованную схождением тонких травяных стволиков, а выделять глазом гораздо большие по размерам площади, расчерченные несколькими коридорчиками. Да и не только геометрии касались эти бесконечные изменения: к примеру, внутрь параллелограмма, занявшего новую позицию, могла проникнуть тонкая волна солнечного света и окрасить в розовый цвет одну его сторону, или в бордовый — две стороны, а третью наполовину; или же часто в образовавшемся просвете попадался лепесток «куриной слепоты», пух одуванчика или темно-зеленый глаз кузнечика, то неподвижный, то начинавший вдруг подрагивать в такт движению стрекочущих ног.

Если такие сложности творились в плоскости и всего-то от одного легкого дуновения ветерка, что тогда говорить о пространстве! А когда ветер дул сильнее или же мы с Мишкой приминали телами очередные волны травы, начинался такой геометрический хаос, что его описание составило бы большие объемы, чем полное собрание сочинений Дюма.

— Ты чего?.. — окликнул меня Мишка и стал тормошить за руку так, будто я уснул, — ну-ка сохраняй бдительность!.. Они же могут напасть на нас в любую минуту. Запомни: или мы их, или они нас, — третьего не дано!..

Лицо его раскраснелось от то и дело приходившего смеха и напряжения; я решил больше не засматриваться на траву, ибо чувствовал, что Мишка берет главенство — меня тайно задевало.

Аловы набросились на нас первыми, когда мы продвинулись еще на пару десятков метров, а вдалеке высунулся из травы огромный трехкронный дуб, который в предвестие леса имел такой внушительный вид, что казалось, будто вся остальная древесная растительность, отступившая на приличное расстояние вправо — это, на самом деле, его собственные корни, мутировавшие из земли другими деревьями. Аловы набросились на нас, и борьба была жаркой; Макс побеждал меня, я уже готовился к тому, чтобы оказаться на земле, но тут вдруг мое воображение сработало само собой, и я, (даже без особого страха, ибо просто не успел его почувствовать), представил себе, что борюсь с корнями дуба, и тут же мой соперник оказался подо мной. Мишка все еще копался, но скоро и ему улыбнулась удача.

— Матч реванш! Теперь матч реванш! — заорали Аловы в один голос.

Разумеется, мы согласились, но не только потому, что отказ выглядел бы трусостью: игра была действительно увлекательной.

Но реванш они не взяли. Мы сыграли еще целых пять партий и в каждой победили.

Домой возвращались уже вечером.

— Теперь в честь нашей блистательной победы мы должны поклясться друг другу в вечной дружбе, — торжественно заявил я, изо всех сил стараясь при этом походить на своего брата или на Тома Сойера, но поскольку в тот момент я так окончательно и не решил для себя, на кого же я хочу походить больше, результат оказался не провальным, нет, — напротив, мои слова звучали гораздо убедительнее, чем могли бы быть. Мы взяли верх над неприятелем, и теперь просто необходимо было отметить такое событие нечто большим, чем просто взаимными поздравлениями.

— Давай! — Мишка принялся оживленно потирать руками, — что для этого нужно?

— Лист бумаги и швейная игла, — заявил я без колебаний, — сможешь достать у себя дома?

— Конечно! Пойдем скорее!

— Напишем клятву кровью, как и следует, — прибавил я, когда мы уже свернули на родной проезд и подходили к Мишкиному дому.

— Правильно!

Мы уже отворили калитку, как вдруг произошло непредвиденное: со своего участка я услышал голоса матери и дяди, такие громкие, что их было слышно по всему проезду. Они ругались — последний год это происходило каждый раз, когда дядя напивался, а ему редко удавалось продержаться больше пяти дней.

— …мне это надо?..

— А мне что ли это надо?

— Нет-нет, ты мне объясни…

— Я не понял, почему мне должно быть это надо!..

— Твои родственники так шумят, — сказал Мишка.

Мне стало так тошно от его слов, что я побыстрее прошмыгнул за калитку, но на беду мать, (я уже мог видеть и ее, и дядю — они были возле дома), обернулась и заметила меня.

— Паша, ну-ка быстро иди домой!

— Но я хотел…

— Я сказала — домой!

— Хорошо, — я развернулся и, стараясь не смотреть на Мишку, направился обратно к калитке.

— Да-да, повоспитывай своего недоноска, — язвительно произнес дядя; он уже трезвел и полулежал на ступеньках крыльца.

Мать ответила ему непотребной руганью.

Они цапались еще целый час, и пока бабка потчевала меня макаронным ужином и все повторяла, чтобы «как поем, сразу шел заниматься делом», я слышал их приглушенные голоса, доносившиеся с улицы, но не мог разобрать слов, зато в моей голове все вертелась бесконечная карусель: Мне это надо? Нет, а что мне это надо? Нет, объясни… нет, я не понял, почему мне должно быть это надо… разве мне это надо? А почему ты решила, что мне это надо? Мне что ли это надо объясни и мне разве это надо так я не понял почему мне это надо когда ты говорила что мне это надо разве мне было это надо тогда я не понял почему мне должно быть это надо потому что мне было это надо…

Поздно вечером, (думаю, время было около двенадцати), я проснулся, открыл глаза и тут же понял, что меня разбудили: дядя стоял над моей кроватью, в руке его был зажат фонарь. Я чуть было не вскрикнул от удивления.

— Тише! — он предостерегающе поднял вверх палец, а затем приставил его к губам, — говори как я — шепотом.

— Что случилось? — спросил я удивленно; никогда еще не будил он меня в такое время. Я понял, что он снова выпил — от него разило, и когда он наклонился, лицо его было малиновым и мокрым от пота, а мне казалось, будто это через поры вытекает напитавший его кожу алкоголь.

— Хочешь пойти на катере покататься?

— Конечно хочу! — я просиял, снова чуть не вскрикнул, но во время опомнился и сел на постели; ритм моего сердца участился от радости.

— Тише! — коротко повторил он, — одевайся скорее!

— Сейчас!

Я схватил штаны и даже хотел как несколько лет назад запрыгнуть в обе штанины, но все же мгновенные воспоминания о неудачном трюке вовремя остановили меня. Я торопливо надел штаны обычным образом, а потом долго и с досадой искал свою майку и башмаки — (я как всегда все раскидал по разным углам), — и делал это в величайшей спешке и опасаясь, что дядя может внезапно передумать, ведь он был из тех, кого принято называть «человек настроения». Теперь, когда он ходил по моей комнате, я все старался прислушаться, не напевает ли он чего себе под нос, еле слышно и машинально, так, что даже ему самому было бы тяжело это заметить, ибо его мысли были где-то далеко, в сердце его бывшей жены, — и, наконец, услышал. Одни поют, потому что счастливы, другие — с горя, так вот своего дядю я не причислял ни к тем, ни к другим: он пел, когда находился в «срединном состоянии», и вряд ли в такие моменты стоило его опасаться.