Страница 66 из 126
В чадном полумраке женщина не сразу заметила вошедшего и столкнулась с ним лицом к лицу.
— Павлуша, — тихо сказала женщина и, чтобы не упасть, прислонилась к дверному косяку. Вязанка выскользнула из ее рук. — Павлуша, — прошептала она побелевшими губами. — Ты…
Вошедший почему-то ожидал, что жена заплачет в три ручья. Но счастливые глаза ее были сухи. Она продолжала шептать едва слышно, но каждое слово, оброненное ею, было тяжелым, как непролитая слеза…
Весь день Павел Ноздрин думал, как это будет. Всю последнюю неделю думал, с тех пор как узнал, что полк пройдет недалеко от Башмаковки.
Командир полка выслушал его просьбу и заявил:
— Тут и разговора не будет. Как же не зайти мимоходом? Обязательно надо зайти. Проведай, узнай, что и как. Передай гвардейский привет, и обратно. За трое суток обернешься.
Отпускник весь день шагал по размытой дождями проселочной дороге, потом ехал на полуторке, потом снова шел и снова ехал. Шоферы, узнав, куда он торопится, сразу становились приветливее, охотно подсаживали и даже поддавали газу.
Уже в Кудинове Ноздрин узнал, что Башмаковка цела Немцы уходили из нее поспешно и не успели сжечь.
Из Кудинова Ноздрин шел пешком. Он прошел поле, Крапивную Балку, потом свернул с дороги и пошел напрямик через рощу, как всегда ходил. Он шагал по тропинке, нетерпеливо раздвигая ветки, и все ждал, когда услышит лай башмаковских псов — самых брехливых и задиристых в округе.
Собаки не лаяли, и это было тревожно. Ноздрин не знал, что немцы перестреляли всех собак.
На улице пустынно и тихо в этот июньский вечер. Но около изб у стен, хоронясь в их тени, стоят машины. У некоторых изб и у колодца прогуливаются часовые.
Изба та же самая, крылечко то же самое, а стекол в двух окнах нет, переплеты залатаны фанерой. И от этого тоже тревожно.
Павел не решился сразу подняться на ступеньки крыльца. Все время торопился, а сейчас почему-то остался стоять на улице. И дождевые капли стучали по его каске, как по крыше.
Потом он все-таки поднялся на крыльцо и долго счищал под дождем грязь с сапог…
Он ожидал, что заплачет жена. Но, когда она бросилась к нему на грудь и прижалась лицом к мокрому плащу, заплакал он сам. Он плакал и говорил при этом:
— Не надо, Маша. Не надо плакать…
Слезы катились по его небритым щекам, как еще недавно — дождевые капли.
Он сконфузился, мягко отстранил жену, нагнулся и начал собирать поленья.
Жена с нежностью посмотрела на него, потом тоже нагнулась и начала ему помогать.
В избе стало очень тихо. Сержант стоял у стола, переминаясь с ноги на ногу.
Его сосед, красноармеец с добрым безбровым лицом, почему-то закашлялся, прикрывая при этом рот рукой. Он полез за кисетом, хотя курить ему не хотелось — он только что затоптал толстый окурок.
— А ты бы, Онищенко, сходил пока за ребятами, — посоветовал сержант красноармейцу, достававшему кисет. Онищенко устыдился своей недогадливости и как был, без плаща, выбежал под дождь.
Двое спящих бойцов проснулись. Может, их разбудил стук дров, упавших на пол. Один стоял на коленях, другой привстал, опершись локтем на подостланную шинель.
Сержант зачем-то поправил на себе пояс и, наконец, сказал:
— Так что извините за беспокойство, милые люди. Мы сейчас тронемся. Надо вам покой предоставить. Все-таки, случай…
— Изба просторная, устроимся. В тесноте, да не в обиде, — оказал Ноздрин.
— Семейный праздник, а мы тут разлеглись, как на вокзале.
— Хотя бы дождь переждали, — сказала хозяйка, прислушиваясь. Дождевые капли барабанили по оконному стеклу, по фанере.
Но сержант оказался на редкость несговорчивым.
— Пойдем к соседям. Не по назначению, но нас примут. Раз такое дело…
Бойцы растолкали спящих товарищей, и все как-то удивительно проворно собрались и ушли досыпать куда-то в соседний дом.
Спустя полчаса раздался осторожный стук в дверь. Сержант вошел и увидел, что вся семья Ноздриных сидит в полном сборе за столом и чаевничает.
Шестилетний Сережа и его младшая сестренка Леночка смотрели на отца, не столько обрадованные, сколько заинтересованные. Ребята много раз слышали от матери и от приезжих дядей, что их отец в Красной Армии. Но они никогда не видели его в военной форме. Он ушел из дому в военкомат в старой черной куртке и кепке.
Сержант кашлянул в руку и сказал:
— И товарищам сообщили, чтобы всякие чудаки на ночлег сюда не торопились. А то увидят — дом пустой — и, пожалуйста, набьются, как на вокзале…
Хозяева пригласили сержанта отпить чайку, но тот сослался на занятость, откозырял и вышел.
Через два дня, когда красноармеец Павел Ноздрин собирался в дорогу, Леночка попросила отца — она сидела у него на коленях:
— Куда же ты, папаня, из дому?
— Шубку твою искать, доченька. Шубку, которую немцы зимой отобрали. Вот найдем шубку, накажем обидчиков и сразу вернемся.
Перед тем как проститься с семьей, красноармеец Ноздрин зашел в соседнюю избу, к бойцам и сержанту. Он попрощался с ними, как со старыми друзьями.
Солнце уже начало припекать, когда Ноздрин покинул Башмаковку. Только лужи и грязь напоминали о дожде.
Пока путник шел по деревенской улице, он оборачивался несколько раз. Жена и дети стояли на крыльце и махали на прощанье.
Ветхая соломенная крыша родного дома исчезла из виду довольно скоро. Старая береза у плетня виднелась долго. Береза уже взялась зеленью, однако листва не была густой, и черные гнезда грачей на верхушке еще были видны в просветах зелени.
1942
Жизнь солдата
(Почти хроника)
О, погреб памяти! Я в нем
Давно уж не был.
Нас было трое в машине — я, водитель Асатур Мелкумян и старый газетный работник Яков Аркадьевич Разумовский из областной газеты на Северном Кавказе. Он получил отпуск по болезни и проводил его, посещая тыловые госпитали и делая для радио очень хорошие и тонкие очерки о раненых. Сейчас он держал путь в Долину Солнца, в Армхи, что левее Военно-Грузинской дороги за Владикавказом и где лежал его близкий приятель. Так как это было мне почти по дороге, я не отказался подвезти его.
Мы мчались по ночному шоссе мимо Дар-Коха к Гизели. Горы чувствовались давно, хотя их не было видно. Черно-лиловая мгла туч затянула нижнюю часть неба, и из этой мглы на невообразимой высоте, на которой глаз не привык видеть земных предметов, проглядывали еще более черные очертания хребта. Только резкие угловатые грани да загадочная неподвижность воздушного видения говорили, что это не облако.
Тонкий свет автомобильных фар выхватывал из темноты медленно пылящий обоз, мальчика-пастуха с собакой, у которой глаза блестели, как светофоры, груду битых бутылок и банок — наверно, вблизи консервная фабрика.
— Какая чепуха ехать в такое время в тыл! — сквозь сон раздраженно пробормотал Яков Аркадьевич. И сразу же: — Вам никогда не хотелось проехать по полю будущего сражения? Но зная заранее, что оно произойдет именно здесь?.. А? А мне хотелось бы.
Кто мог вообразить себе, что мы мчались именно по такому полю. Город был рядом, но затаился в намеренной, настороженной, маскировочной темноте. Вдруг — на пустом и диком косогоре — мелькнули очертания большого каменного дома, по-моему даже с колоннами. Он стоял, как бледное видение.
— Что-нибудь старинное? — равнодушно спросил Яков Аркадьевич.
— Военный школа, — сказал водитель. — Город сторона. Выезжаем шоссе.
Мелькнуло два-три квартала, улица с переброшенным через нее кумачовым лозунгом, сонный милиционер, бранящийся с чабаном, и ущелье приняло нас в грозно-шумящую, полную ветра черноту.
— В такие ночи нужно рассказывать что-нибудь соответственное, — сказал Яков Аркадьевич. — Например, было бы интересно ехать по трассе чьей-нибудь биографии. А? У вас ничего подходящего нет?