Повести

И Зыков снова отметил, что старик насторожен и обеспокоен.

Над Байкалом посветлело, в разрывах туч трепетали звезды, их, казалось, вот-вот угасит злобно воющий холодный ветер. Была поздняя ночь, поселок спал глубоким сном, собаки и те не лаяли. Миша Баторов поднял воротник плаща, втянул голову в плечи, стал похож на иззябшего воробья. Скис парень. Растормошить надо бы, но и у самого на душе не больно весело.

Неожиданно Миша остановился. В неверном, пляшущем свете лампочки его лицо показалось незнакомым, бледным и осунувшимся.

— Иван, а убийство-то, похоже, не случайное.

— Ты опять о том же! — с укором сказал Зыков. — Не убежит от тебя твоя краля.

— О другом я! — с досадой и обидой возразил Миша. — Неужели все-таки преднамеренное, а?

— Не исключено, что и случайное. Оплошность в обращении с оружием или еще что. Признаться — страшно. Так что все равно искать придется.

— И опять ты ничего не понял!

— Я, Миша, мыслей читать еще не научился.

— Не в этом дело! — Глаза у Баторова сверкнули, голос зазвенел — того и гляди сорвется на крик. — Ты черствый и толстокожий. Чай гоняешь, платочком пот вытираешь. Тебе все равно кого искать, лишь бы отыскать, под замок сунуть — сиди, а я пойду отсыпаться.

— Твоя проницательность просто убивает, — как можно дружелюбнее сказал Зыков, положил тяжелую свою руку на плечо Баторова. — Только вот горячиться, голову терять не надо. Голова нам еще понадобится.

По тому, как отвердело, напряглось под рукой плечо, Зыков понял — пальмовую веточку Баторов не принял. Убрал руку, и пошли молча. Немного погодя, Баторов заговорил опять:

— Как подумаю, что преднамеренное… Ведь я как оказался в милиции? Книжек начитался, киношек насмотрелся. А жизнь не кино. Работенка оказалась нудноватой. Пацан велосипед увел. Парни друг другу носы расквасили. Соседки не ужились. Ни дерзких грабежей, ни стрельбы из окна бегущей автомашины. Нету — не надо. Растащить, примирить соседок, приструнить забияк-парней, возвратить велосипед — тоже дело. И, сам знаешь, не всегда приятное и легкое. До сегодня я думал: оно и есть главное, основное. А глянул на убитую, все во мне перевернулось. Убийца где-то здесь, за стенами этих домов. Не разом, не в одночасье решился он на такое. Я до этого бывал в поселке, ходил по этим улицам, может быть, и встречался, и здоровался с ним. Может быть такое, Иван?

— Вообще говоря, в жизни бывает всякое, — уклончиво отозвался Зыков, все еще не понимая, к чему ведет эту лихорадочно-торопливую речь Миша Баторов.

— Ну, могло не могло — не важно. Тут другое. Говорим: охраняем достояние, покой и жизнь граждан. Охраняем! Охранять — значит не допускать. Если уж брать по большому счету, а когда речь идет о человеческой жизни, счет должен быть самым высоким, мы обязаны были предотвратить этот выстрел. И в том, что выстрел все-таки был и пуля нашла свою жертву, виноват и я. Понимаешь? Вместе с погонами на наши плечи ложится страшная ответственность, Иван. Боюсь, что мне она будет не по силам.

Они шли по пустынной, едва освещенной тревожно мечущимся светом улице, мимо темных домов, и грозный гул Байкала глушил их шаги, беспокоил душу. Зыков ощущал смятение Миши, по-братски жалел его. Но ни утешать, ни успокаивать не стал: такое должен пережить каждый самостоятельно. Может статься, что ответственность, о которой говорит Миша, и в самом деле будет ему не по силам. Что же, тут ничего не поделаешь, тут уж лучше поискать другое занятие. Скверно, когда человек, зная, что для этого дела не годится, цепляется за него, он неизбежно начнет приспосабливаться, ловчить с самим собой и с другими. Еще хуже, если за годы работы даже не придет в голову то, что мучает сейчас Мишу, — такие тоже встречаются.

Баторов уже не ежился, шел прямо, не отворачиваясь от ветра, не сгибая головы. Молчание Зыкова он скорее всего принял за согласие с его выводом: «не по силам», и, возможно, уже обдумал рапорт начальнику. Парень он решительный.

— А я на эту работу пришел иначе, — сказал Зыков, словно и не было перерыва в разговоре. — У меня был друг, в одном доме жили. Бесподобно играл на пианино. Люди знающие говорили, что он — будущая знаменитость. И я верю, что так бы и было. Но однажды он поздно вечером возвращался домой. Спрямляя путь, пошел по тропе через Уду. На реке его встретили подростки-хулиганы, видимо, приняли за кого-то другого, налетели и начали избивать. Он потерял сознание. Прошло немало времени, прежде чем его подняли. А дело было в январе. Мороз — сорок градусов. И, когда били, размозжили пальцы левой руки. Словом, четыре пальца отрезали. Ты представляешь? Душу вынули из человека, будущего лишили. И тогда-то я сказал себе, что буду врагом любого насилия. Я, Миша, не скажу, как нередко говорят другие: люблю свою работу. Любить, понимаю, испытать удовольствие. А что за удовольствие уличать вора или образумлять дебошира. Если это удовольствие, то весьма сомнительного свойства. Оно не по мне. Зато я знаю другое: пока есть носители зла, я должен как можно лучше исполнять свои обязанности.

— Что было тем хулиганам? — спросил Миша.

— Ничего. Их не нашли.

— Как? Не может быть!

— Но так и было. Не нашли.

— Черт знает что! — Баторов вдруг остановился. — Иван, а если мы не найдем убийцу?

— Не исключено и такое, Миша.

— И что ты за человек, Иван! Говоришь об этом как о коробке спичек: может быть, найдем, а может быть, не найдем.

— Миша, тут давать волю чувствам, взвинчивать себя бесполезно, даже, вредно. У преступника всегда есть шанс уйти безнаказанным. Уходить легче, чем настигать. Но мы постараемся лишить его малейшего шанса. Обязаны это сделать не только ради возмездия. Нераскрытое преступление может породить и другое, и третье. Так что я, Миша, все понимаю правильно. Конечно, толстокожий. Это частично от того, что таким меня сотворил папа, а частично от самовоспитания.

X

Поселковый Совет размещался в старом, не разгороженном на кабинеты доме. В «красном» углу громоздился огромный стол на пузатых, величественно-тяжелых тумбах. На крышке, площадью в добрую половину футбольного поля, затянутой в дерматин, лиловели чернильные пятна. Стены были почти сплошь заклеены различными плакатами. Председатель что-то сокрушенно говорил о Вере Михайловне. Алексей Антонович, слушая, рассеянно кивал головой, рассеянно же разглядывал плакаты. Один из них привлек его внимание. На диване лежал карикатурного вида мужчина, курил карикатурно большую папиросу. Ниже шла подпись:

Ниже, уже не типографским шрифтом, а от руки, чернилами, скорее всего из председательской мраморной, монументальной, как стол, чернильницы было приписано:

Алексей Антонович подозвал председателя, молча показал на приписку. Тот проворно отколупнул ногтем кнопки, скатал плакат в трубочку и спрятал в тумбе стола.

— Можете идти, — отпустил его Алексей Антонович. Сам сел за председательский стол, откинулся на спинку расшатанного стула, крепко потер виски. От усталости, от нервного ли напряжения голова туповато гудела, мысли были небыстрые, текли, ни за что не цепляясь.

Крыша дома под ветром громыхала, дребезжала, старчески скрипела, из щелей в полу тянуло холодом и сыростью. Опять заныли ноги. Он поднялся, засунул руки в карманы, стал ходить из угла в угол. В голове назойливо звучало: «Ночью пьяный лег Степан…» Привяжется же…. При чем здесь Степан? Ах да, Степан Миньков. Не один вечер провел с ним у охотничьего костра. Миньков — человек культурный, вежливый, предупредительный, к выпивке равнодушный. И Вера Михайловна… Попробовал вспомнить, какой она была, но из этого ничего не получилось. Ни одна подробность не задержалась в памяти. Может быть, потому, что, бывая у них дома, разговаривал, естественно, больше со Степаном.