Страница 8 из 65
Алексей Антонович опустил простыню, покачал головой, сел рядом со Степаном Миньковым.
— Н-да… Как же это произошло, Степан Васильевич?
— Не знаю… Шли рядом. Вдруг… Она крикнуть не успела. — Неверными, подрагивающими пальцами он достал из заднего кармана спортивных брюк сигареты, закурил; взгляд запухших глаз был затравленно-блуждающим. — Навзничь повалилась.
— Подождите, Степан Васильевич. А выстрел вы слышали?
— Слышал.
— Откуда стреляли?
— Не знаю. Но вроде бы со спины, с пустыря.
— Когда шли, вам никто не встречался?
— Нет. Никто.
— У вашей жены были враги?
— Не знаю. Не думаю.
— Да вы что говорите-то, господь с вами! — Вперед выдвинулась пожилая толстуха с мокрой шалью на плечах. — Какие могли быть враги у Веры Михайловны. Для всех она была как родная. Что до меня, так я бы ее, голубушку, собой от пули заслонила. Такой цветочек срезали! — Полные ее щеки затряслись, на них засветлели слезы.
Внимательно выслушав ее, Алексей Антонович задумчиво сказал:
— Странно… Кому же она могла помешать?
— Не в нее стреляли! — крикнул Степан Миньков, вскочил, сжал кулаки. — В меня целились! В меня! Это я должен был лежать здесь! Сволочи ненавистные!
Диковатым, злобным взглядом он смотрел на столпившихся людей. Зыков тоже начал вглядываться в лица. Люди стояли, понуро опустив головы, словно все они были виноваты перед Миньковым. А он, кажется, вместе с негодованием выплеснул остатки сил, мешком осел на стул и начал судорожно всхлипывать. Зыков невольно попытался примерить все случившееся к себе и плотно сжал зубы.
Когда вместо тебя гибнет другой, гибнет только потому, что оказался рядом, причем этот другой — любимая женщина… нет, такого и врагу не пожелаешь.
Ногой подвинув стул, Алексей Антонович сел рядом с Миньковым, попросил:
— Успокойтесь, Степан Васильевич. Постарайтесь нам помочь. Надо вспомнить все. — Повернулся к людям. — Может быть, кто из вас что-то заметил?
Женщина в шали ладонью смахнула со щек слезы.
— Под нашими окнами это случилось. Только я ничего не видела. Сначала как бабахнет. Потом, слышим, человек кричит. Выскочили, а Вера Михайловна на земле бьется и кровь из нее хлещет. Я прямо обеспамятела.
— Как вас зовут? — спросил Зыков.
— Агафья Платоновна.
— Проводите нас на место, Агафья Платоновна. Идем, Миша.
Ветер дул с прежней, неубывающей силой, грохот волн накатывался из темноты на поселок, сминал голос Агафьи Платоновны, сызнова рассказывающей о пережитом.
— Вот он, мой дом, — сказала наконец она и свернула в сторону, на тропу.
Метрах в тридцати от дома стоял столб, на нем горела лампочка, скупо освещая дорогу и тропу, сбегавшую к шумному ручью. В обычное время ручей, видимо, был маленьким, но сейчас разбух от дождевой воды, перехлестывался через мосток из двух досок.
— Там, за мосточком, все и случилось, — сказала Агафья Платоновна.
Зыков попросил ее более точно указать место, где лежала Вера Михайловна.
Следов, конечно, никаких не осталось. Дождь превратил их в бесформенные вмятины, заполненные водой. Тем не менее Миша старательно принялся обследовать вмятины. Зыков прошел по тропе дальше. Перед ним темнел пустырь, тропу пересекала легкая, полуразрушенная изгородь. Обернулся. Отсюда хорошо было видно и Агафью Платоновну, и Мишу — они оказались в кругу света от лампочки. Утром надо будет все осмотреть как следует. Сейчас тут ничего не найдешь.
Спустился к ручью.
— Кончай, Миша. А то на завтра работы не останется.
Агафья Платоновна пригласила их в дом, погреться чаем.
— Чай — это хорошо. От чая грешно отказываться, а, Миша? — спросил Зыков.
Миша не ответил. Что-то он уж больно молчаливым стал. Как приехали сюда, ни слова не проронил. Наверное, впервые увидел убитого человека. Такое просто никто не переносит.
Агафью Платоновну в доме ждали. Муж, сын и невестка сидели за убранным столом.
— Вот приехали убивца искать, — представила им гостей Агафья Платоновна, приказала Марусе подогреть чай, спросила у Зыкова: — Может быть, подать чего покрепче?
— Э, мать, кто же про такое спрашивает, наливай и все! — пьяно захорохорился Ефим. — Думаешь, если милицейские, то непьющие.
— Мы пьющие, — сказал Зыков. — Но сейчас нельзя.
— Люблю откровенных людей…
— Сиди, Ефимша! — одернул сына Константин Данилыч. — Люди приехали делом заниматься. Как, ребята, есть что-нибудь, зацепка какая-нибудь?
— Ничего, — вздохнул Зыков.
— Ума не приложу, откуда такой выродок выискался. Она же мухи не обидела.
— Стреляли, кажется, не в нее, — осторожно заметил Зыков.
— Ясное дело, не в нее, — сказал Ефим.
— Замолчи, Ефимша! — поморщился как от зубной боли Константин Данилыч. — Не твоего ума дело.
— А я чего лишнего сказал? Дураку понятно, Степку кокнуть хотели. Он многим тут насолил. Больно прыткий! Допрыгался!
— Замолчи, тебе говорят! — гневно крикнул старик. — Возьми в соображение, человек убит, человек, балда ты этакая! От одного этого протрезветь надо бы.
— Молчу, батя, молчу.
— Вы уж извините, — сказал Константин Данилыч. — Как выпьет, так понесет околесицу. Нельзя тебе пить, Ефимша.
— Будто я пью — годом да родом.
— И годом да родом нельзя. Иди ложись спать. Маруся, постели ему.
— Я посижу. Я молчать буду, батя.
Агафья Платоновна налила всем чаю, поставила на стол пироги с брусникой. Зыков без стеснения уминал пироги, пил стакан за стаканом крепкий чай, чем привел Агафью Платоновну в умиление.
— Ты, думаю, добрый парень. Худой да злой человек так есть не умеет. Уж я знаю.
— А мой друг? — спросил Зыков, кивнув на Баторова, который почти ничего не ел и чаю выпил один стакан.
— Молодой он еще, твой друг-то, тяжко ему, — Агафья Платоновна горестно, по-бабьи вздохнула. — Господи, милостивый, что же это деется! Верочка, Верочка…
— Вы все выстрел слышали? — спросил Зыков у Константина Данилыча.
— Как не услышишь. Окно-то открытое было.
— А спустя какое время закричал Миньков?
— Сразу же после выстрела, — сказал Константин Данилыч.
— Сразу же, сразу, — подтвердила Агафья Платоновна.
— А я не слышал ни выстрела, ни крика, — сказал Ефим. — Я в это время в сенях сидел. Курил и про жизнь думал.
— А к ручью вы ходили? — спросил Зыков.
— Да нет. Когда они повалили из дома, я подумал, что Куприяна Гавриловича провожают.
— Гостей, кажется, бегом не провожают, — усмехнулся Зыков.
Он заметил, что последние его вопросы и усмешки насторожили Константина Данилыча. Старик, подумав, сказал:
— Мы не бежали. В сенях темно, шею сломать недолго. На улице — там — да, бежали.
«Старик умен и догадлив, — подумал Зыков, с интересом разглядывая его иссеченное морщинами, суровое лицо с глубоко запавшими ястребиными глазами. — С Ефимом как следует поговорить, конечно, не даст. Но попробовать надо».
— Сколько же времени, Ефим Константинович, вы в сенях сидели?
— Помнит он! — пренебрежительно махнул рукой Константин Данилыч.
— А вот и помню! Зашел в дом — никого. Стол не убран. Бутылка стоит недопитая. А я чистоту люблю. Приборкой занялся.
— Ну что ты врешь! — возмутилась Маруся. — Сидит треплет языком, а люди, делом занятые, его слушать должны! Приборкой сроду не занимался.
— А тут занялся. Бутылку опростал.
В дом в сопровождении председателя поселкового Совета зашел Алексей Антонович. Увидел, что Зыков и Баторов сидят за столом и распивают чай, в удивлении изогнул брови и, глядя куда-то поверх их голов, отрывисто бросил:
— Жду вас в поселковом Совете. — Круто и четко, будто на смотру, повернулся и вышел.
Миша сразу же вскочил, но Зыков старательно и неторопливо допил чай и только после этого поднялся. Константин Данилыч проводил их за калитку, подал сухую, твердую руку.
— Заходите. Может, помощь понадобится или еще что. — Кашлянул. — А на Ефимшу не обращайте внимания…