Страница 21 из 84
— Это, наверное, место, где обитают их Боги, — сказал кто-то из ратэстов. Ротбирт, протянувший было руку к сосуду, тут же опасливо её отдёрнул и сказал в ответ на беззлобные насмешки:
— Я не боюсь ни людей, ни зверей, ни демонов. Но с чужими Богами лучше не связываться, клянусь Вайу!
Смех утих, и все пришли к выводу, что Ротбирт совершенно прав — и аккуратно прикрыли дверь прежде чем двинуться дальше.
На какое-то время Вадим потерял Ротбирта, а когда нашёл его — тот стоял в дверях ещё одной комнатушки и крутил в руках — с крайне задумчивым видом — наконечник копья.
— Взгляни, какая странная вещь, — поднял он голову. — Готов поставить руку — её не хангары делали. Не славянская ли работа?
Вадим принял наконечник — и удивился тому, какой он тяжёлый. Длинный — едва ли не в полметра — и узкий, он немного походил на наконечник анласской пики, но в сечении напоминал трёхлучевую звезду с глубокими выборками… а зримо — всем известный в мире Вадима русский трёхгранный штык, от ударов которым нет спасения в линейном рукопашном бою "волна на волну".
— Для конного боя, но это не славянское оружие, — ответил Вадим, вспомнив всё, что знал о холодном оружии — точно, не делали таких славяне. Он провёл пальцем по выборкам, где изрыгали пламя летящие полуптицы-полульвы — грифоны — и вились стебли растений, прораставшие мечами. — Красивая штука.
— Я поставлю его вместо своего на пику, — решил Ротбирт. — Из чего только он выкован? Это не сталь, тяжёлый такой…
— Ну так и хорошо, — двинул плечом Вадим.
— Так кто говорит, что плохо? Мне просто интересно, никогда не видел такого металла, — и Ротбирт достал саксу, которой и стукнул — легонько — по ребру наконечника. На странной серебристой поверхности не осталось ни царапинки!
— Похоже на серебро, но это не серебро, — заметил Вадим.
— Серебро! — фыркнул Ротбирт, убирая наконечник под ремень щита. — На серебре от зубов следы остаются!.. Посмотрим ещё, может, что-нибудь отыщем?
Вадим кивнул, но тут во дворе затрубил трампет. Все поспешили наружу.
Гэст — странно весёлый — расхаживал по валу. Когда отряд собрался, он благосклонно оглядел воинов сверху и зычно объявил:
— Можно отдохнуть и задать корму коням. Подождём кэйвинга.
— Дальше не пойдём, пати?! — крикнул кто-то.
— Ни к чему. Тут надо будет оставить хоть полдесятка людей, иначе нечего было и захватывать… а нас мало.
— Ну можно хоть немного разведать, что там, дальше? — нетерпеливо спросил кто-то из молодых. Пати, кажется, хотел возразить, но потом махнул рукой:
— Не жаль коней и свои задницы — езжайте… только недалеко и не больше трёх человек.
Энтузиастов оказалось немного, надо сказать. Собрались ехать двое молодых, но один обнаружил, что его конь загнал под подкову камешек, и второй заскучал, но Вадим и Ротбирт подошли к нему:
— Поехали? — спросил Вадим. Ратэст — он был лет на пять старше мальчишек — слегка свысока посмотрел на них и кивнул:
— Ну едем, щенята…
Мальчишки не обиделись.
Долина закончилась склоном, для верхового на первый взгляд неприступным по причине крутизны. Все трое какое-то время тыкались в кусты, пока Ротбирт совершенно случайно не выехал на вполне надёжную тропку, зигзагом выводившую явно наверх. Анласские кони, всхрапывая и косясь на крутизну, тем не менее исправно несли своих всадников выше и выше. Взаимное доверие — люди доверяли инстинкту коней, а кони верили, что, пока хозяева на них, ничего плохого с ними не случится…
Наверху снова начался лес — но сосновый, прозрачный. В нём вольно гулял свежий ветер, пахнущий чем-то горьким и волнующим, качал высокие кроны и шуршал папоротником в подлеске. Тут, в отличие от начинавшегося уже внизу, в долине, жаркого летнего дня, царила приятная прохлада.
Анласы подсознательно тонко воспринимали красоту природы. Правда они не были способны — в отличие от, например, кельтов Земли, разразиться экспромтом из стихов по поводу хрустальных ручьёв и зелёных кущ. Но в этом лесу все трое ощутили себя, как в храме и даже говорили шёпотом.
Однако вот Ротбирт стукнул по стволу одной из сосен древком пики, по дереву вверх язычком пламени метнулась белка, Вадим проводил её весёлым свистом, и дальше они разболтались. Брик (так звали третьего ратэста) рассказал, что отец научил его строить скиды, а потом сообщил, что тут, в лесу, отличные деревья именно для их постройки.
— Одна беда — мы далеко ушли от моря, — вздохнул он.
— Ну, где-нибудь оно ведь должно быть, — утешил его Ротбирт. Вадима море не очень интересовало — он ускакал дальше, вверх по склону. Ротбирт и Брик увидели вдруг, как он резко осадил Вихря, покачнулся в седле и застыл, опустив руку с пикой, словно превратился в камень.
Обеспокоенный, Ротбирт погнал Винтахэва к другу.
В лицо мальчишке ударил резкий порыв ветра, и он замер в седле, поражённый не меньше друга.
Земля кончилась последние сосны высовывали корни из стометрового обрыва, и глубоко внизу с немолчным шумом бились в щит скал отряды белошлемных волн, гряда за грядой шедшие из морской дали — серые, сумрачные, отблёскивавшие стальным светом, что ещё больше усиливало их сходство с войском витязей, штурмующих вражескую крепость в чеканном строю. Вдали, где солнечное небо обрушивалось в сумрак вод, клубились тяжёлые тучи — там бушевал шторм, и ветер порывами налетал оттуда, он пахнул свежестью и ещё чем-то непонятным…
От всей этой картины веяло таким величием, таким постоянством и в то же время — непрестанным движением, что можно было только молчать. И прошло очень много времени, прежде чем Ротбирт спросил очарованно:
— Что это?
— Море, — сказал негромко подъехавший Брик.
В честь первой победы и выхода к морю кэйвинг решил устроить пир для всего зинда. Стада кэйвинга подверглись некоторому прореживанию, но Йохалла никогда не жалел своего для своих. На равнине у крепости кололи и жарили целиком быков и свиней, посланные в леса охотничьи и рыбачьи отряды доставили дичь, зверей и рыбу. У огромных костров хлопотали женщины, переругиваясь и пересмеиваясь с простолюдинами, ходившими тут же.
Под крышу забиваться никто не хотел. Для дружины наспех сколоченные грубые столы были поставлены в два ряда, а между ними разложили костры для освещения.
Пир начался незадолго до темноты. На столы разом потащили всё, не разбираясь. Ни перемен блюд, ни порядка их подачи тут не соблюдалось — точнее, о них просто не имели никакого представления.
За столы уселась дружина. Щитоносцы стояли за своими старшими в полной готовности подливать им в чаши и рога. Но и остальным людям всего хватало "от пуза" — кэйвинг не намерен был скупиться…
…Вадим подумал, что в его мире этот пир показался бы чудовищной попойкой. Столовыми приборами служили ножи, собственные пальцы и зубы. Плохо сбитые столы расседались под тяжестью свиных, оленьих и бычьих туш, кабанов в чесночной подливе, медвежьих окороков, жареной с грибами ветчины, блюд с печёными яйцами и жареной птицей, горшков с похлёбкой из мяса, птицы, моркови, капусты и дикого лука, с крупяной кашей, политой топлёным маслом, с разварной репой… В сметане плавали здоровенные караси, исходила паром уха из щучьих голов, жирные жареные сомы лежали на блюдах со щавелем, свежим луком и чесноком… Молочные и ягодные кисели разносились в ведёрных бадейках. Медовые пряники и просто комья дикого мёда, добытого шустрыми мальчишками, соседствовали с горами грубого серого хлеба, большие куски которого использовались, как тарелки — а потом скармливались собакам, о шерсть которых ратэсты походя вытирали руки. Вдоль столов ходили меха с напитком, похожим на кумыс — хирром — и горьким ячменным пивом, охлаждённые в ручьях. Слезой обтекали Гловы свежего сыра, горки творога казались сугробами снега.
Всё это дружно уничтожалось под аккомпанемент тут же складывающихся стихов, самовосхвалений и славословий в адрес всех и каждого — от кэйвинга до последнего щитоносца. Но, если бы посторонний человек вслушался в речи, звучавшие за столами, он бы поразился тому, что они… правдивы. Удариться в преувеличения мог разве что мальчишка, но его тут же обрывали соседи постарше. Ложь даже в мелочах не пристала воину! И мальчишки, краснея, умолкали, клянясь про себя на будущее держать язык на привязи, раз уж они сидят за одним столом с воинами. А вот вышучивать друг друга не запрещалось, и ратэсты изощрялись в грубоватом остроумии, не щадя ни чинов, ни заслуг. Припоминали всё — даже события далёкого для многих детства выставлялись на всеобщее обозрение, и не засмеяться над собою вместе со всеми — значило прослыть скверным человеком… ведь только такой не способен признать свои недостатки! В ответ летели новые шутки, и лишь несколько угрюмцев не принимали участия в дружеской перебранке.