Красный вереск

— Как станете?

Гостислав кивнул. Тёрн сказал:

— Вольг? А пускай его… Ты починай, Гостиславко, не тяни…Мутно и так.

— Часом… — Гостислав запустил пальцы в густые волосы, подёргал их, потом выпрямился и заговорил: странным, механически-безжизненным голосом, Олег сперва удивился. Но потом сообразил: парню так просто легче было говорить — отстранившись от себя самого. Уж слишком омерзительно было всё, им сказанное…

— Из одной четы Тёрн да Морозко. Я — из другой, и племя моё другое. А попались мы одним днём. Я — так по дурости, от своих отбился, ночь в стогу ночевал… там и цапнули меня, сонного. Восемь дён тому. Тёрн… сам говорить станешь? — обратился он к другу. Тот махнул рукой. — Добро… Напал ваш Святобор на грузовики промеж Кровавых и Смеющейся. Граната склоном выше разорвалась, их и столкнуло камнями-то — разом в лапы выжлокам, и отбить их не поспели… А перевиделись мы трое уж тут, в лагере, чтоб его Кощей уволок. Били нас — это ясным делом, и крепко били, и плевали в нас, как в грязь… — он коснулся еле поджившего грубого шрама на скуле. — И не спросом били, а так — одно веселили себя. По обычаю, скажем, своему. Ну от ваших на ярманках да по лесным тропкам мне крепче бывало. Потом били в лагере, а за главного тут зегн анОльвитц йорд Ратта, то его ты, Гоймир, приколол-свёл, да и не добро сотворил…

— Й-ой?! — Гоймир явно удивился.

— А потом станет — разуметь будешь, что так… Держали в лагере и лесовиков — кого за вину, кого за взгляд, кого за собачий лад… Нас наособицу охраняли… Вы уж не сбивайте, и без того мерзко… — Олег заметил, что Йерикка с совершенно отсутствующим видом перешёл к разборке дисков, но был уверен — рыжий горец слышит больше, чем Гоймир и он, Олег, вместе взятые. А Гостислав продолжал: — Ум-то тому анОльвитцу Кощей обсел. Я так мыслю — сами же и данваны его рядом терпеть не могли, то и поставили душегубкой водить… Стража — выжлоки хангарские. Сам лагерь видели вы. Уходом уйти… — Гостислав поморщился. — Там, краем, обок дороги, виселица стояла. На ту виселицу беглых и вешали, да не за шею, а за ноги. На сутки, на двое — иной и по трое висел, а всё умереть не мог. Глаза лопнут, кровь ими идёт, носом идёт, ртом, ушами… Так мы первым же днём ушли… честью — пробовали уйти, уразумели, что место не для людей. Уйти ушли, а из ямины не выбрались. Волоком нас волокли обратом, да и в комнату к анОльвитцу, как тряпьё, швырком швырнули. Взялись током пытать. Одного жарят, двоих остальных выжлоки из угла в угол гоняют, что шары для гулы — добрая игра вышла! Мы тем часом держались, пока мочь была. Сволок тот аж дважды передых брал, пока мы в крови валялись — упарились бить… Уж не упомню, сколь били — а только гордости не стало, принялись мы криком кричать. Я и закричал первым. Что там кричал — тож не упомню… Не ведал, что так это больно — ток, одно пламя ледяное, и по коже, и внутри… А тут разом анОльвитц музыку включил. Нас урабатывают, а он-то за столом сиднем расселся, ест и как на скомраший погляд смотрит. И с того раза почал он нас переламывать, как пруты. Вторым днём то же угощение нам поставил — ток да дыба. Да и говорит: «А тут вам не фронт. Фронтовики с вами работать не умеют. Я-то вас научу по-собачьи тявкать.» И верно — подойдёт, торкнет пистолет в лоб-от и смехом смеётся: «А ну, погавкай?» Раз! Курок спустит, а ствол-то пустой. Шутил весело. Но видно — зло его ело, мы-то молчком… а то и кричим, заходимся, но без слов, или ругнёй… По третий день я левым глазом считай ослеп, Морозко — понемел, мыком одно говорил, без слов. Тёрн прямей всех был, — Гостислав посмотрел, на друга, тот покраснел и дёрнул плечами: — Как свечереет, он песни петь принимался, басни говорить… А в ночь плакал, думал — не слышим.

— Больно страшно было, — признался Тёрн. — Я словом говорил — выручат нас, а сам-то мыслью не верил, думал — умучают ведь… — В бараке холод, сырость, вонь… — Гостислав переглотнул и пояснил беспощадно: — Как пытать станут, так отовсюду течёт… А мыться — швырком в барак запхнут да на полу водой со льдом отливают… Ну и до отхожего места нас, ясен день, не водили. А ночами лесовиков пытали — мы и слышали, стенки-то в палец-от да и близким-близко. От нас ему не сведения были нужны, сведения что — поломать он нас возмечтал! Ну и четвёртым днём по ночь он нас не в барак вернул, а велел посреди лагеря в землю зарыть, по шею зарыть, и выжлоки на нас мочились… К утру были мы никакие. Откопали нас по свету, как солнышко от окоёма вверх пошло. И до бани — с тёплой водой баня, мы с Морозко часом только не растеклись от удовольствия, а Тёрн-то на скамью сел да и сбледнел, говорит: «Вот то самое страшное с нами почнётся.»

— Я угадал, — явно через силу сказал Тёрн. — Только веры себе не давал, боялся той веры. Ты говори, Гостиславко, говори… рассказывай ребятам…

— По след того поволокли нас к выжлокам в их берлогу вонючую — и чего мылись? Выжлоки-от толпой вкруг, ржут, как кони, криком кричат, в нас тычут. Часом дошло до меня, что с нами станет. Я в драку — мыслил, пусть хоть убьют… Где там, какие из нас тем временем бойцы… Так я всё одно первому хлебало на сторону свернул, а другого-т коленом в хозяйство приласкал — ему тем вечером никакой радости, мыслю, не было…Там у них лежаки такие — кровати, что ли? — в два ряда, один над другим, спинки высокие… Так меня — животом на ту спинку, перегнули надвое, ноги — к ножкам, руки — к спинке, на шею — петлю и к верхней кровати, да не удавку, чтоб не задавился случаем чего… Тёрна — тоже напротив, лицо в лицо…

Олег почувствовал, что у него пересохло во рту, а дыхание обжигает носоглотку, как при сильной температуре. Мальчику было плохо. Гоймир стоял с каменным лицом, лишь глаза из синих стали чёрными от гнева. Йерикка вдруг мягко сказал:

— Хватит, Гостиславко. Всё ясно…

— Нет, слушайте, — так же механически возразил Гостислав. — Я одно главного не сказал разом… Я тем часом глаза закрыл. Нет, не со страху — мне не хотелось на Тёрна смотреть.

— Я так же, — добавил Тёрн.

— Думалось — будет больно. Да только разом почти сознания лишился. Опамятовался, как мне зубы разжимать начали. А Тёрна ещё… — он закусил губу, потом облизал её, закончил через силу: — То ясно. Он уж и тоже без сознания был… Я зубы-то стиснул, выжлоки побились да и отступились. Отвязали нас, волоком в барак сволокли… Потом и Морозко притащили, он-то лёг на живот, и всё. Так-то и лежал. Утром уж пришёл сам анОльвитц. И от порога кличет нас троих, а за ним те нечисти лыбятся. Зовёт, а зовёт нас женскими именами. Я в него плюнул. Тёрн — тот и не отозвался. А Морозко… встал и пошёл.

Морозко уткнулся лицом в ладони. В наступившей тишине шуршал дождь, и слышно было, как мальчишка плачет.

— Одно сперва мы его так просто… жалели. И как сказал нам анОльвитц на следующем допросе, что переметнулся Морозко — веры не дали, а что к нам больше не приводили — так мы думали: умучили. АнОльвитц нас прежним обычаем — что ни день, пытал, а ночами выжлоки радовались. Да только им нас, что ни ночь, скручивать приходилось, и на имена те мы не отзывались. А разом перед тот вечер, что вы пришли, Тёрн сумел в барак стекло принести. Как нас улицей тащили с допроса — увидал да и наступил, что оно в ногу вошло, а в бараке достал. И мне-то говорит: «Будем?» Я размыслил и в ответ: «Будем.» И сговорились, что вот этой-то ночью, прежде чем потащат нас к выжлокам, жилы на шее перережем… Так тут — вы…

— Так, — словно черту подвёл Гоймир. — Морозко, ты говори.

Казалось, что тот давно ждал этого приказа. Он оторвал голову от ладоней и заговорил — голос был тусклым, как дождь.

— То неправда, что Тёрн поперёд нас догадался. Я с изначала того и боялся. Заставлял себя: «Не мысли про то!» — а всё равно… Как увидал, что привязывают ребят-то, так я… я обделался. Прямо там. Выжлоки-то всё это меня с пола слизать заставили, меня сорвало, так они и это… заставили…

— Что то «заставили»?! — заорал Гоймир. — Что то «заставили»?! Силком зубы растиснули, да и влили?!

— Н-н-нет…