Страница 6 из 84
Смыв остатки мыльной пены и вытерев бритву, я потянулся за лосьоном и тут только заметил, что он тоже исчез. Это наверняка Боб взял его. Меня охватила злость, но тотчас отпустила. Со вздохом я подумал: да пусть берет себе этот чертов лосьон. Человек ведь ушел, не дождавшись получки, может быть, освежающий лосьон на лице даст ему почувствовать себя утром уверенней, по крайней мере, хоть на несколько минут, что уже неплохо.
Я медленно оделся и, когда завязывал шнурки, заметил знакомую светло-голубую бутылку в урне между шкафом и кроватью. Я достал ее. Она была пуста. Ясно, это Боб выпил ее.
Отшвырнув ее, как дохлую крысу, обратно в урну, я огляделся и будто впервые увидел унылую сумрачную комнату, в которой жил уже почти два месяца, увидел ее немилосердную бедность, убогую мебель, голые стены, линолеумный пол и маленькое окно, выходящее на кирпичную стену гаража, в котором, должно быть, еще стоит голубой «бьюик-седан» Хайнца. На верху шкафчика — пяток моих книг в мягком переплете: детективы, роман Стендаля, антология американского рассказа и стопка моих бумаг: тоненькая пачка писем из дома, альбом для зарисовок и общая тетрадь, куда я все собирался начать делать записи. Приготовлена она была уже давно, когда я еще собирался на Кубу. Вытащив из-под кровати рюкзак, я начал запихивать туда свои вещи.
Я снял комнату у одной старой дамы. Она жила в небольшом домике на окраине Сент-Питерсбурга. Это был тихий район с маленькими коттеджами и зелеными улицами, но его со всех сторон уже теснили гиганты из стекла и бетона с различными конторами, агентствами и филиалами банков.
Комната моя была крохотной, но светлой и чистой, находилась она позади кухни и имела отдельный вход и ванную. Я мог пользоваться и кухней, но мне было лучше есть в своей комнате. В доме царили строгие порядки, на которые я с готовностью согласился: никаких посетителей (под этим надо понимать женщин), не курить, не пить. Курить я как раз собирался бросить, а что касается выпивки, то и до того я пил лишь по большим праздникам. А теперь из-за Боба О’Нила и подавно. Относительно женщин можно было бы, учитывая мой предыдущий опыт, с таким же основанием требовать: никаких марсиан.
— Я христианка, — заявила мне моя хозяйка. — И это христианский дом.
Звали эту даму миссис Треуорджи. Была она в пол моего роста и вся розовая: розовые волосы, розовая кожа, розовые круги вокруг водянистых глаз.
— Я тоже христианин, — заверил я ее.
— Какой церкви?
Поколебавшись секунду, я выпалил:
— Методистской.
Она облегченно улыбнулась и объяснила, где находится ближайшая методистская церковь. Как оказалось, недалеко. Сама она была баптисткой, и поэтому ей приходилось вышагивать каждое воскресенье туда-обратно десять кварталов.
— Но служба у нас стоит того, — заверила она меня. — Хор наш намного лучше, чем у методистов.
— Вполне верю.
— Вот и пойдемте туда со мной как-нибудь в воскресенье.
— Постараюсь, — согласился я. — Но, наверное, я сначала все же схожу в методистскую. Я, сами понимаете, привык и все такое…
К чему я на самом деле привык по воскресеньям, так это спать до двенадцати, а еще раньше, когда мама меня заставляла ходить в церковь, то дремать во время мессы.
— Конечно, понимаю, — подтвердила миссис Треуорджи. Затем она попросила заплатить вперед за первый и последний месяцы. Всего восемьдесят долларов.
— У меня только шестьдесят восемь, — ответил я и признался, словно это было преступление, что ушел с работы из отеля «Когуин ки», вкратце описав ей тамошние условия, как смягчающие вину обстоятельства. «Там была очень нездоровая обстановка», — заключил я, опустив глаза долу, сидя в ее маленькой аккуратной гостиной, которая была забита громоздкой мебелью, и повсюду развешаны изображения Христа, то крупным планом, то общим, сидящим на камне с молитвой или взмывающим, как супермен, к небесам.
Миссис Треуорджи пристально на меня взглянула.
— У вас лицо честного человека, — произнесла она. — Уверена, вы сразу же найдете работу. Так что можете заплатить мне за первый месяц сорок долларов, потом дальше…
— О, благодарю вас, миссис Треуорджи. Благодарю. И поверьте, — воскликнул я, — найду работу завтра же!
Что я и сделал. Последовав наконец совету своего бывшего соседа Боба О’Нила, я пошел устраиваться на работу туда, где меня могли увидеть — в модный магазин «Братья Маас». В анкете, там, где значилось «ваши увлечения», я написал: «рисование и живопись». В результате вместо того Чтобы стать продавцом, я попал в выставочный отдел помощником оформителя витрин.
Отдел этот находился в цокольном этаже большого современного здания универмага. В мои обязанности входило сколачивать и раскрашивать задники для интерьеров и витрин. Придумывали их и оформляли двое других: высокий и тонкий грузин по имени Арт, вполне соответствующее имя, и средних лет женщина, черноволосая, громоздкая, которую звали Сьюки. Она все время носила индийские украшения из бирюзы в серебре и ручной выделки балахоны. Арту тоже было за сорок. До «Маасов» он работал в Атланте дизайнером по рекламе, но лет десять назад у него открылась язва, раза три он попадал в больницу, после чего решил уволиться и переехать во Флориду. Он то и дело глотал таблетки, губы у него были постоянно запекшимися, с белым налетом, но он оставался жизнерадостным, любил шутить и часто подтрунивал над претенциозностью Сьюки, над моей молодостью и неопытностью и над нашим шрифтовиком Рейем за его непомерную толщину и полное отсутствие растительности на голове.
В отделе мне жилось легко и приятно, особенно после «Когуина ки», и работа мне была не в тягость. Я сколачивал легкие деревянные рамы, обычно полтора метра на три, натягивал на них цветную бумагу или фольгу, раскрашивал ширмы и задники, мыл кисти, подметал пол в мастерской. Перед обедом относил Рею надписи для стендов, затем ел вместе с другими служащими в кафетерии универмага на первом этаже, а после работы Арт, Сьюки, Рей и я отправлялись пить пиво. Потом я шел, насвистывая, домой, в свою комнату у миссис Треуорджи, там, поужинав, рисовал, чаще всего себя в самом мрачном свете, затем читал и все собирался сесть за дневник.
Той весной мне исполнилось девятнадцать. Повсюду были усыпанные розовыми, белыми и желтыми цветами кусты роз, воздух пропитан сладковатым запахом жасмина, цвели олеандр и церсис. Теплый бриз шелестел пальмовыми ветвями, а на тамариндах со щелканьем лопались длинные темно-коричневые стручки. В садах зрели огромные сочные апельсины. Я носил рубашки с коротким рукавом, тонкие светлые брюки и легкие сандалии. Тело мое постепенно освобождалось от накопившегося в нем холода Новой Англии, расправлялось и было готово для новой жизни. Я загорел, откормился, мускулы налились, здоровья хоть отбавляй, и мысли мои все чаще стали обращаться к женщинам.
Пусть ненадолго, но меня наконец отпустило чувство вины из-за неудач, которые свалились на меня, не успел я начать добиваться чего-то в жизни. Но едва освободившись от этого мучительного комплекса, я тотчас попал в другие сети: мной овладело вожделение. Особое вожделение юноши из Новой Англии, еще не познавшего женщину, вожделение, порожденное взрывом гормонов и любопытством, для которого еще нет воспоминаний, способных сдержать его или направить. Это была страсть, жаждущая не только высвободиться и насытиться, но и наверстать упущенное. Впервые в жизни я ощущал себя сильным, от этого возникало желание вернуть и восполнить то, что не удалось в свое время, даже те мучительные моменты отрочества, когда я бросался в объятия какой-нибудь старшеклассницы, которая могла в самый разгар сказать с убежденностью католички: «Не надо, остановись», — и я останавливался на полпути, обмирая от страсти то на заднем сиденье автомобиля, то на диване, на кушетке или покрытом коврами полу, на пляжной подстилке, гамаке или в каком-нибудь полуподвале на заляпанных спермой напольных подушках.
Мужская половина человечества больше для меня не существовала. По дороге на работу я видел только женщин, садившихся и выходивших из автобуса, их длинные загорелые ноги натягивали юбки так, что обрисовывалась нежная плоть их бедер, единственным предназначением блузок теперь было притягивать мои глаза к грудям. В обеденный перерыв, стоя по одну сторону раздаточной стойки, по другую я разглядывал влажными припухшими глазами чернокожих женщин, впервые так близко. Они были всех оттенков черного и коричневого: от бледно-золотистого и кофейного до темно-коричневого и темно-бордового; их черные глаза смотрели сквозь меня, словно я был невидимкой, но стоило мне только заполучить на свою улыбку ответный взгляд, я тотчас отводил глаза и спешил к кассе. Расплачиваясь за обед, я обшаривал глазами зал в поисках девушки, продавщицы, которая один раз оказалась рядом со мной в очереди, а другой раз я встретил ее в нашей мастерской, куда она зашла посоветоваться со Сьюки насчет грима, и с тех пор я при любой возможности старался ее увидеть, правда, всегда на достаточно безопасном расстоянии, потому что при виде ее рыжевато-русых волос у меня непроизвольно начинали дрожать руки, от ее больших зеленых глаз пересыхало горло, а ее мягкий южный говор кружил голову.