Трудно быть хорошим

— Да, великая вещь, Диджо. Отлично, парень, отлично. Без дерьма. Валяй дальше, выскочит в бестселлеры.

Диджо сложил листки, засунул в задний карман штанов и ушел, не обронив ни слова.

Впоследствии, если кто-то заговаривал о его романе «Ветхость» и бесподобном первом предложении, Диджо неизменно отвечал: «Да, но дальше все под горку и под горку».

Так как было непохоже, что Диджо воспользуется названием своего романа в обозримом будущем, мы решили приспособить его для нашей рок-группы. Обсудили несколько вариантов — «Парни из квартала «Ветхость», «Ветхость», «Ветхости — нет», «Ветхая бригада». Хотели даже «Перец и парни из «Ветхости», но Перец наотрез отказался. И тогда решили — просто «Обветшалые». Куда эффектнее, чем «Безымянные». Сначала нам, конечно, нравилось быть «Безымянными», но потом стало казаться, будто мы во всеуслышание признаемся в кризисе личности. И потом, слишком уж названием своим походили мы на бейсбольную команду ребят, вернувшихся из Кореи. Когда мы были мальчишками, парни эти представлялись нам героями, легендарными личностями. Лихо гоняли по кварталу на «Индианах» и «Харлеях». Теперь же болтались в угловых барах, отращивая на пиве животы и пару раз в неделю играли в бейсбол, сбиваясь в команды без названия и формы.

Вечерами мы ходили к парку Лаундейл, где обычно проходили бейсбольные матчи. И каждый раз какая-нибудь команда, называвшая себя, скажем, «Дамон Демонами» или «Латинскими кобрами», в черной с золотом форме громила их вдребезги.

Казалось, существует неуловимая связь между безымянностью и проигрышем. Я часто наблюдал за нашими бейсболистами после матчей: они толпились под неоновыми вывесками баров, накачиваясь пивом и играя мячом, и у меня возникало чувство, что анонимность и неизбежность поражения выбраны ими добровольно. Корея лишь подтвердила этот выбор, но обезличенность сидела в них еще до мобилизации. Помню, как-то организовали они клуб мотоциклистов, который так и назвали — «Клуб мотоциклистов». Единственная безымянная команда мотоциклистов, известная мне.

Многие из этих парней выросли в том же квартале, что Перец и Зигги: унылые ряды безликих домов с общими боковыми стенами, известные просто как «строения». Поколение за поколением безымянные компании слонялись между «строениями» и исчезали, оставляя после себя нелепые надписи на стенах: предупреждения без подписи, угрозы, не подкрепленные авторитетом имени группы.

Лишь став «Обветшалыми», начали мы осознавать безликость окружающего. Другие кварталы как-то именовались. К примеру, «Задворки», «Маркет парк», «Греческий город», «Логан сквер». Некоторые назывались в честь знаменитых перекрестков «Халстед» или «Тейлор». Мэр по-прежнему жил в Бриджпорте, квартале, где родился. Наш район именовали раньше «Зона 8», по почтовому коду, но это не прижилось. Никто не говорил: «Назад, в Зону 8». Некоторое время, правда, Диджо примерял «Зону 8» как возможное название для своего романа, но в конце концов отверг — очень уж похоже на научную фантастику.

Разгуливая по улицам, мы вдруг обнаружили, что не знаем, как называются деревья, рядом с которыми выросли, или цветы, которыми любовались с детства. Даже улицы в нашем квартале назывались номерами, чего я, наверное, ни за что бы Не заметил, если бы не Дебби Вайс.

Дебби тоже играла на саксофоне в оркестре своей девчоночьей школы. Познакомился я с ней в нотном отделе музыкального магазина «Лайон и Хили». Мы просматривали сборники Литтл Ричарда. В его песнях — потрясающие вариации для сакса, такие играешь вдохновенно, забывая обо всем.

— Тенор или альт? — поинтересовалась девочка, не отрываясь от нот.

Я оглянулся и, убедившись, что она обращается ко мне, ответил:

— Тенор.

Дебби мурлыкала «Тутти Фрутти».

— Вот, что мне хотелось бы на день рождения. У меня альт. Старый «Мартин». Моего дяди. Знаешь, он играл с самим Чиком Веббом.

— А-а, — уважительно протянул я, хотя понятия не имел, кто такой Чик Вебб. — А как ты догадалась, что я на саксофоне играю? — спросил я, втайне польщенный, что по мне сразу видно, кто я.

— Или сакс или дикий вкус на галстуки. Ты что, всегда таскаешь на шее ремешок?

— Да нет, забыл снять после репетиции, — соврал я.

На самом деле я всегда таскал шейный ремешок, вроде того, как мексиканские парни в нашем квартале носят поверх маек золотые цепочки, с той лишь разницей, что у меня болтался на ремешке крючок для сакса, а не крестик, как у них.

Из магазина мы направились во фруктовый бар. Я взял «Коку Нану», а Дебби — коктейль, понятия не имею, как такой называется, из манго, папайи и плодов страстоцвета.

— А ты что, решил, я по мозолям на больших пальцах догадалась? — заливалась девочка.

Мы сравнили мозоли, образовавшиеся от инструмента. Дебби была премилой чудачкой. Никогда не встречал я девчонки, с которой было бы так легко. Мы болтали о музыке, о язычках саксофонов, о школьных делах. Одно было худо — я безудержно врал. Наболтал, будто играл в оркестре Сисеро, в клубе, где заправляла мафия. Дебби сказала, что в Сисеро никогда не была, но что там творится — конец света. «Конец света» — ее излюбленное выражение. На прощанье Дебби пригласила меня в гости. Написав на салфетке адрес, спросила, знаю ли я, как туда добраться. На что я почему-то ответил:

— Ну само собой.

«На Север, к свободе!» — стучало у меня в голове, когда я ехал к Дебби в первый раз, мучительно пытаясь вспомнить все небылицы, которыми угостил накануне. Добирался целый час, сделал две пересадки, и кончилось тем, что совсем заблудился. Я привык к улицам под номерами, они точно указывают, где вы находитесь и какая улица следующая. «Будто широту знаешь», — сказал я тогда Дебби. Она же доказывала, что их Северный район более аристократичен, поскольку у здешних улиц есть названия.

— В номере отсутствует индивидуальность, пойми, Дэвид. Разве можно питать какие-нибудь чувства к улице, которая называется «Двадцать вторая»? — убеждала девочка.

В Южном районе Дебби не бывала, разок только ездила туда в музей.

Домой я возвращался на поезде «Б» — он как раз останавливается у Дуглас парка — и воображал, что Дебби сидит рядом. Подъезжая к своей остановке, придирчиво разглядывал крытые толем крыши, веранды, переулки и внутренние дворики, втиснутые между фабрик, стараясь представить, как это все видится человеку, впервые попавшему в наш квартал.

Вечерами Двадцать вторая сверкает многоцветьем огней, мерцает неоном витрин и тротуаров. Воздух пропитан ароматами ресторанов — гамбургеры, пицца, блюда из кукурузы, кипящее масло от «такерфас». В барах гремит музыка. А если идет дождь и мокрая мостовая масленисто блестит, а огни расплываются и дробятся, Диджо неизменно принимается насвистывать «Гарлемский ноктюрн».

По наследству от отца мне достался «шеви» 53-го года. Нет отец не умер, просто он рассудил, что лучше отдать машину мне, чем выбросить. Цвета она была — где не поржавела — детской неожиданности, но зато крепкая как танк. И грохотала, кстати, так же. Но зато не буксовала, даже когда я с нейтральной передачи резко бросался вперед.

Иногда по вечерам на Двадцать пятой устраивались гонки. Двадцать пятая — это тупик, с заброшенными фабриками и машинами-развалюхами вдоль обочины. Мне тоже не раз намекали, что моему «шеви» пора занять подобающее ему место — рядом с остальным металлоломом. Гонщики выстраивались в ряд, машины их, выполненные по индивидуальному заказу — приземистые, обрубленные, тупорылые — всякие, — сверкали; сверхмощные моторы ревели. Мы торчим поблизости, дожидаемся появления полиции и тогда сбрасываемся на бензин и едем кататься: я — за рулем, Зигги как всегда крутит ручку приемника, настраиваясь на репортаж с участием «Белых Гетр», а остальные вопят, требуя музыку.

У моего «шеви» тоже была деталь, выполненная по «индивидуальному заказу» — деревянный бампер. Его пришлось поставить после того, как я чуть не распростился с жизнью на улице у Канала. Поначалу, когда мне только досталась машина, у меня было лишь разрешение на вождение, и Зигги, уже получивший права, ездил со мной. И вот, практикуясь, огибал я угол улицы, задел бордюр на Канале и загрохотал по тротуару, пока не врезался в знак «НЕ ПАРКОВАТЬ». Тот от удара полетел через перила моста. В ветровое стекло брызнули осколки фар, у Зигги перехватило горло, он задыхался и сипел. Круто развернувшись, я полетел назад, к себе в квартал. Лишь через несколько улиц к Зигги вернулось дыхание. Меня дико трясло, и я зашелся истерическим хохотом. Зиг уставился на меня, точно я спятил и специально заехал на тротуар, чтобы спихнуть табличку «НЕ ПАРКОВАТЬ».