Домой

В ожидании работы Фрэнк думал только о том, идет на поправку Си или ей все хуже. Ее начальник в Атланте что-то сделал — неизвестно что — с ее телом, и она горела в лихорадке, и жар не проходил. Корень ротанга, которым ее пользовала мисс Этель, не помог — это он знал. Но только это и знал, потому что его не допускала к больной ни одна из соседских женщин. Если бы не девочка Джеки, он вообще ничего бы не знал. От нее он услышал, что, по их убеждению, его мужское присутствие ей еще больше повредит. Она рассказала ему, что женщины ухаживают за Си по очереди и у каждой свой рецепт лечения. Но все согласны, что ему не место у ее кровати.

Тогда стало понятно, почему мисс Этель не пускает его даже на веранду.

— Иди куда-нибудь — сказала она. — И не приходи, пока не позову.

Фрэнк подумал, что женщина сильно испугана.

— Не дайте ей умереть, — сказал он. — Слышите?

— Уйди. — Она махнула на него рукой. — Ты не помощник, мистер Банкир, с твоими черными мыслями. Уйди, говорю.

И он занял себя уборкой и ремонтом дома, пустовавшего после смерти отца. Остатков его заначки и жалованья Си хватило, чтобы заново снять его на несколько месяцев. Он пошарил в дыре рядом с плитой и нашел спичечный коробок. Рядом с его победными шариками — голубым, черным и любимым радужным — два молочных зуба Си были совсем маленькими. Часы «Булова» тоже были на месте. Без заводной головки, без стрелок — так функционировало время в Лотусе: всяк толкуй его как хочешь.

Когда стали опадать цветы, Фрэнк пошел между рядами хлопка к сараю, «моей конторе», как называл его управляющий фермой. Раньше Фрэнк ненавидел это место. Пыльные бури, когда земля лежала под паром, войны с трипсами, слепящий зной. Мальчиком, когда родители работали далеко на засеянном поле, а он убирал стебли, рот у него пересыхал от ярости. Он портачил, как мог, чтобы его уволили. Его уволили. Отцовский выговор не имел значения, потому что он и Си придумывали сколько угодно способов занять бесконечное время той поры, когда мир свеж.

Если она умрет, располосованная каким-то порченым злым врачом, военные воспоминания побледнеют рядом с тем, что он с ним сделает. Даже если на это уйдет у него весь остаток жизни, даже если он закончит жизнь в тюрьме. Расправившись с врагом без пролития крови после воображаемой смерти сестры, он присоединился к другим сборщикам, замышлявшим сладкую месть под солнцем.

В конце июня мисс Этель прислала девочку Джеки сказать ему, что он может зайти, а в июле Си оправилась настолько, что перебралась в родительский дом.

Си изменилась. Два месяца в окружении деревенских женщин, любивших скупо, изменили ее. Женщины относились к болезни как к оскорблению, как к наглому незваному пришлецу, которого надо бить. Они не тратили свое время и пациенткино на сочувствие и к слезам страдалицы относились с терпеливым презрением.

Сперва кровотечение.

— Раздвинь колени. Будет больно. Молчи. Молчи, говорю.

Затем инфекция.

— Выпей это. Вырвешь — снова будешь пить, так что удерживай.

Затем заживление.

— Перестань. Жжет — значит, лечит. Не кричи.

Позже, когда жар спал и то, чем набивали ее влагалище, было вымыто, Си рассказала то немногое, что знала о случившемся с ней. Никто из них ее не спрашивал. Как только они узнавали, что она работала у врача, цоканья и закатывания глаз было достаточно, чтобы выразить свое презрение. И ничто из запомненного ею — как приятно было просыпаться после снотворного укола доктора Бо, с какой увлеченностью он занимался осмотрами, как она думала, что кровь и боль — это непорядки с менструацией, — ничто не могло изменить их мнения о медицинском промысле.

— Мужики кошелку сразу чуют.

— Ты не мул, чтобы таскать тележки какого-то поганого доктора.

— Женщина ты или отхожее место?

— Кто тебе вбил в голову, что ты мусор?

— Откуда мне было знать, что он задумал? — оправдывалась Си.

— Несчастье о себе не упреждает. Так что дремать нельзя — а то войдет к тебе, не постучавшись.

— Но…

— Никаких «но». Для Иисуса ты хороша. И больше ничего тебе знать не надо.

Когда она начала выздоравливать, женщины переменили тактику и перестали ее ругать. Теперь они приносили с собой свои вышивания и вязания и в конце концов устроили в доме Этель Фордхам одеяльное производство. Презрев людей, предпочитавших новые, мягкие одеяла, они делали то, чему их научили матери в период, который у богатых назывался Депрессией, а у них — жизнью. Среди их приходов и уходов, слушая их разговоры, их песни, выполняя их инструкции, Си волей-неволей стала задумываться о них, чего с ней раньше не случалось. Они ничем не походили на Ленору, которая ездила на Салеме, а теперь, после легкого удара, вообще ничего не делала. Хотя все эти сиделки сильно отличались друг от дружки внешностью, одеждой, манерой речи, вкусами в еде и медицинскими предпочтениями, сходство между ними было разительным. В садах у них не было ничего лишнего, потому что они всем делились. В домах не было мусора и хлама, потому что все шло в дело. Они несли ответственность за свою жизнь и за те живые существа, которые в них нуждались. Отсутствие здравого смысла раздражало их, но не удивляло. Лень была больше чем нетерпима — это было что-то не людское. В поле ты, дома или у себя на дворе, ты должна быть при деле. Спят не для того, чтобы сны смотреть, а чтоб набраться сил для завтрашнего. Разговоры сопровождались работой: глажкой, лущением, чисткой овощей, перебиранием крупы, шитьем, штопкой, стиркой, уходом за больной. Возрасту не научишься, но взрослым каждый может быть. Скорбь помогает, но Бог лучше, и они не хотят, представ перед Создателем, оправдываться за порожнюю жизнь. Они знали, Он спросит каждую: «Что ты сделала?»

Си помнила, что одного сына Этель Фордхам убили на Севере, в Детройте. У Мейлин Стоун один рабочий глаз, другой выкололо щепкой на лесопилке. Врачей не было, и их не приглашали. И Ханна Рейберн, и Кловер Рид, хромые от полиомиелита, вместе с мужьями и братьями таскали лес к церкви, поврежденной штормом. Какое-то зло, считали они, неисправимо, и пусть с ним разбирается Бог. Другое окоротить можно. Главное — знать разницу.

Последний этап лечения был для Си самым худшим. Ее должно было чмокнуть солнце, то есть каждый день ей надо было не меньше часа лежать с раздвинутыми ногами на пекле. Все женщины сошлись на том, что это соитие избавит ее от остатков болезни в чреве. Си, смущенная и возмущенная, отказывалась. А если кто-нибудь, ребенок или мужчина, увидит ее такой, врастопырку?

— Никто на тебя не посмотрит, — говорили они. — А посмотрят — ну и что?

— Думаешь, срам этот — большая новость?

— Хватит голову себе беспокоить, — посоветовала Этель Фордхам. — Я при тебе там буду. Главное — до конца вылечить. Чего людям уже не под силу.

И когда солнце вставало под нужным углом, Си со стыдом и возмущением ложилась на подушки на краю маленькой задней веранды. Каждый раз от злости и унижения пальцы на ногах поджимались и ноги каменели.

— Мисс Этель, пожалуйста. Я больше не могу так.

— Молчи, девушка. — Этель теряла терпение. — До сих пор, а уж я знаю, каждый раз, как ноги раздвинешь, тебя обманывали. Боишься, что солнце тебя обдурит?

На четвертый день она расслабилась, потому что час лежать напрягшись было тяжело. Она забыла про то, что кто-то может подглядывать сквозь стебли сахарной кукурузы в саду или прятаться за платаном позади сада. Помогли ли десять дней в неволе у солнца ее женским органам, она так и не узнает. Больше всего утешила и укрепила ее строгая любовь мисс Этель, когда после заключительного часа жарки на солнце ей было позволено сесть в качалку с ней рядом.

На веранде Этель придвинула к ней свой стул. На столик между ними она поставила тарелку с печеньем прямо из духовки и банку ежевичного джема. Это была первая не медицинская пища за все время и впервые — вкус сладкого. Глядя в сад, Этель тихо говорила: