Домой

По правде, кроме одной доброй в Лотусе да уличных девок в Кентукки, у меня было всего две нормальные женщины. Мне нравилась такая маленькая ломкая вещь у них внутри. Все равно, какой у нее характер, умная ли, красивая ли — у каждой внутри есть что-то непрочное. Как грудная косточка у птицы, такая, что ее хочешь. Маленькая вилочка, тоньше косточки, и сделана на живую нитку, так что мог бы прорвать ее пальцем, если бы захотел, но не делал этого. Хотел. Но знать, что она там есть, спрятана, — этого было достаточно.

А все изменила третья женщина. С ней эта вилочка пристроилась у меня в груди и там обосновалась. Это ее палец меня раззадоривал. Мы познакомились в чистке. Поздней осенью — когда об город плещется океан, кто бы мог ожидать? Трезвый как стеклышко, я дал ей мою армейскую форму и не мог отвести глаз от ее глаз. Наверное, выглядел дураком, но сам себя дураком не чувствовал. Я чувствовал себя, как будто пришел домой. Наконец-то. Я скитался. Не совсем бездомный, но почти. Пил, околачивался в музыкальных барах на Джексон-стрит, ночевал на диванах у собутыльников или на улице, тратил мои сорок три доллара армейского жалованья на игру в кости и в бильярдных. А когда они кончались, нанимался на поденную работу, пока не приходил новый чек. Понимал, что нуждаюсь в помощи, но ее не было. Без армейских приказов — подчиняешься им, хоть и ропщешь, — я остался на улице с ничем.

Точно помню, почему четыре дня не пил и надо было сдать одежду в чистку. Это из-за того утра, когда шел мимо моста. Там толпились люди, и стояла машина скорой помощи. Я подошел и увидел девочку на руках у фельдшера, ее рвало водой. Из носа текла кровь. Печаль обрушилась на меня копром. Желудок схватило, и от одной мысли о виски захотелось блевать. Я бросился прочь, дрожа, и ночевал на скамейках в парке, пока меня не прогнали полицейские. На четвертый день, когда увидел свое отражение в витрине, я не узнал себя. Какой-то грязный, жалкий тип. Он был похож на меня в снах, где я был один на поле боя. Нигде никого. Кругом тишина. Я иду, и ни души не видно. Тогда я и решил почиститься. К черту сны. Не хочу, чтобы корешам было за меня стыдно. Не хочу быть затравленным полоумным пьяницей. Поэтому, когда увидел в чистке эту женщину, я был весь открыт для нее. Если бы не это письмо, я и сейчас бы цеплялся за завязки ее передника. В душе моей не было у нее соперников, кроме коней, оторванной ступни и Исидры, дрожащей под моей ладонью.

Ты очень ошибаешься, если думаешь, что я подыскивал дом со сдобной бабенкой. Не так. Я обалдел от нее, захотел быть годным для нее. Неужели тебе это трудно понять? Раньше ты написала, будто я думал, что тот побитый мужчина в чикагском поезде выместит все на жене и ее отлупит дома. Неправда. Ничего такого я не думал. Я думал, что он ею гордится, но не хочет показывать другим мужчинам в поезде, что гордится. Не думаю, что ты много знаешь о любви.

И обо мне.

Актеры были намного приятнее актрис. По крайней мере, звали ее по имени и не ворчали, если костюм не очень хорошо сидел или был запачкан старым гримом. Женщины звали ее «девушка», например: «Где девушка?» или «Девушка, где моя банка ‘Понде’». И злились, когда волосы или парик не желали укладываться.

Лили возмущалась умеренно, потому что швея-костюмерша была финансовым повышением после работы уборщицей, к тому же она могла продемонстрировать мастерство, перенятое от матери: потайной шов обметочный, тамбурный, за иголку, петельный, стегальный. К тому же режиссер был вежлив с ней. За сезон он ставил два, иногда и три спектакля в студии «Скайлайт», а остальное время преподавал актерское мастерство. Так что, хоть и маленький был театр и бедный, жизнь бурлила в нем весь год, как в улье. Между спектаклями и после занятий кипели горячие споры, пот выступал на лбу мистера Стоуна и его учеников. Лили думала, что они возбуждаются сильнее, чем на сцене. Она невольно слушала эти споры, но не могла понять, зачем так сердиться, если дело не касается игры или того, как произносить реплику. Теперь, когда студия была закрыта, мистер Стоун арестован и она потеряла работу, стало ясно, что надо было слушать внимательно. Дело, видно, было в пьесе. Из-за нее начались сложности, потом пришли двое правительственных агентов в шляпах. Пьеса, на ее вкус, была не очень хорошая. Много разговоров, совсем мало действия, но не такая плохая, чтобы ее запретить. Определенно, не такая плохая, как та, что они до этого репетировали, но не могли получить разрешения на спектакль. Она называлась «Дело Моррисона», писателя по имени Альберт Мальц, если ее не обманывала память.

В химчистке Вонга «Небесный дворец» платили меньше, и не было чаевых от артистов. Зато работать днем было лучше, чем ходить в темноте из своей съемной комнатушки в театр и обратно. Лили стояла в гладильной, вспоминая недавнюю досаду, которая переросла в злость. Кипела она из-за недавнего разговора с риэлторшей. Экономя и разумно ведя хозяйство, она прибавила к тому, что оставили ей родители, и этого хватало на первый взнос за собственный дом, чтобы расстаться со съемной квартирой. Она обвела кружком объявление о красивом домике за пять тысяч долларов, и, хотя это было далеко от работы, она с радостью ездила бы в город из такого приятного района. Ее не беспокоили взгляды, которыми ее там провожали, — она знала, что одета опрятно, что волосы идеально распрямлены. Несколько раз прогулявшись по этому району, она обратилась к риэлтору. Когда она изложила свою цель и назвала два дома, выставленных на продажу, риэлторша улыбнулась и сказала:

— К сожалению, это невозможно.

— Уже проданы? — спросила Лили.

Та опустила глаза, но потом решила не лгать.

— Нет, но есть ограничения.

— Какие?

Риэлторша вздохнула. Явно тяготясь разговором, она подняла пресс-папье и вынула из-под него несколько скрепленных листов. Перевернув страницу, она показала подчеркнутый абзац. Лили прочла его, водя пальцем по строчкам.

Никакую часть указанной недвижимости не должен занимать или использовать еврей или лицо эфиопской, малайской или азиатской национальности, за исключением нанятых для домашнего обслуживания.

— У меня есть съемные и продающиеся квартиры в других районах города. Хотите…

— Спасибо, — сказала Лили. Она подняла подбородок и удалилась из кабинета со всей быстротой, какую дозволяла гордость.

Тем не менее, когда гнев остыл, она после некоторых размышлений снова пришла в агентство и сняла квартиру с одной спальней на третьем этаже поблизости от Джексон-стрит.

Хотя хозяева чистки были гораздо тактичнее актрис в студии «Скайлайт» и даже дали ей прибавку в семьдесят пять центов, после шести месяцев глажения и отпаривания она почувствовала, что задыхается. Ей все еще хотелось купить тот дом или какой-нибудь похожий. И вот в эту неурядицу вошел высокий мужчина со свертком военной одежды для срочной чистки. Чета Вонг обедала в задней комнате, и за прилавком осталась Лили. Она сказала клиенту, что в срочную берут только до двенадцати дня; его вещи готовы будут только завтра. Она объяснила это с улыбкой. Он не улыбнулся в ответ; взгляд у него был странный, отсутствующий, как у людей, чья работа — целыми днями смотреть на океанские волны. Она уступила.

— Я посмотрю, что можно сделать. Приходите в половине шестого.

Он пришел и, держа вешалки с одеждой над плечом, полчаса ждал на тротуаре, когда она выйдет. Потом предложил проводить ее до дома.

— Не хотите зайти? — спросила его Лили.

— Я сделаю все, что скажете.

Она засмеялась.

Они влепились друг в друга, и уже через неделю стали чем-то вроде семейной пары. Но через несколько месяцев, когда он сказал, что должен уехать по семейным обстоятельствам, у Лили только один лишний раз стукнуло сердце. И все.

Поначалу жизнь с Фрэнком была чудесной. Разрушилась она постепенно, спотычками, а не взрывом. Придя с работы и увидев, что он сидит на диване и смотрит в пол, она испытывала не тревогу, а раздражение. Один носок надет, другой в руке. Окликнуть его, наклониться к его лицу — он не пошевелится. Лили приучилась не приставать к нему и бросалась на кухню разгребать кавардак, который он после себя оставил. Времена, когда ей было так же хорошо, как вначале, когда она испытывала такую нежность, проснувшись рядом с ним, и под щекой у нее лежали его солдатские жетоны, — эти времена стали воспоминаниями, и ей все меньше хотелось в них погружаться. Она сожалела о том, что восторги ушли, но допускала, что они еще вернутся.