Чингисхан

— Осталось ли еще что-нибудь?

— Седло подлинное, — сказал Начуг. — Спасли только седло. Но как, он точно сказать не мог. Ему всего сорок с чем-то, и здесь он сравнительно недавно. И все это было так давно. Если я хочу узнать больше, мне нужно поговорить с Сайнджиргалом, он прежде был старшим научным сотрудником в храме, а теперь на пенсии.

Сайнджиргал жил в городке неподалеку, в небольшом аккуратном домике с маленьким двориком на тихой боковой улочке. Он совсем не походил на мрачных Черных Шапок в храме, у него были живые глаза, в них все время горели искорки, он неизменно улыбался из-под глубоко надвинутой шляпы, которую не снимал никогда. Даже дома. Ему было за семьдесят, но он выглядел сильным и лет на двадцать моложе своих лет. Нет, он совсем не из этих мест, он из Шилинголя и приехал сюда учительствовать, но заинтересовался поклонением Чингисхану — «Я не Черная Шапка, но я монгол. Он мой предок», — и он стал на всю жизнь местным историком.

— Историком восьми Белых юрт, — кивнул я.

— Почему обязательно восьми? — поправил он. — По традиции мы ходим на охоту с восьмью желтыми собаками, но это может быть и шесть, и десять. Наши цифры всегда приблизительные. Если мы называем число, то это значит, что хотим придать предмету качество, соответствующее этому числу. Юрт стало восемь только при маньчжурах (т. е. в XVI I веке). Кто может знать, сколько их было поначалу?

В нем было очень мало или не было совсем взятого от Чингисхана или Мавзолея, он лучился собственным достоинством, щедростью, умом и интеллектуальным жаром. Он жил отнюдь не в мире ритуалов и благовоний, его мир состоял из свидетельств, собранных в книгах, заполнявших полки в его доме. Его прямота, непосредственность и ясность мысли необычайным контрастом подчеркивали, что храм — это одна только догма и напыщенное самодовольство. И тем не менее именно эту догму он выбрал, чтобы погрузиться в нее и сделать ее своей профессиональной деятельностью, собирая детали обрядов, молитв, песен и верований.

Все это не мешало ему быть объективным. «Большинство людей здесь видят в Чингисхане бога. Они не видят его как человека. Я уважаю его только как человека, который объединил свой народ. Да, я участвую в церемониях, я поклоняюсь ему. Но я использую поклонение как форму уважения к человеческому существу — это как монгольские дети молятся отцу с матерью — и своим предкам».

Работа Сайнджиргала была в самом разгаре, когда Мао вы пустил своих хунвейбинов. Он видел этих мальчишек, молодых монголов, например, как они кинулись на храм, ломая и уничтожая все, что попадалось под руку, все артефакты, юрты, реликвии, все, кроме седел. Ах да, седел. Как их сохранили?

— Думается, кто-то спрятал их под куполом, — проговорил он, но его здесь не было в то время.

— Что с вами произошло?

— Во время культурной революции меня арестовали. — Он произнес эти слова с улыбкой, с озорным огоньком в глазах, словно рассказывая о чем-то занятном. — Я просидел в тюрьме с год, потом меня послали заниматься физическим трудом, и это было похуже тюрьмы. Мне связывали вытянутые руки и били палками. Заставляли стоять у огня и жгли меня.

— Но за что?

— За то, что я поклонялся Чингисхану, и это стало преступлением! Мне говорили, что я шпионю для монгольских борцов за независимость и для русских. Это было тогда, когда с Россией у нас были плохие отношения.

Джоригт резко бросил: «В то время любого можно было обвинить в чем угодно».

— Китайцы говорили, что каждый монгол враг, — проговорил Сайнджиргал. — Но это был только предлог.

— Вы так спокойно об этом говорите. У вас нет чувства обиды?

Он рассмеялся: «То, что я пережил во время культурной революции, пошло мне на пользу». У меня возникло вдруг чувство, что я неправильно его понимаю, что он сейчас начнет плести старую партийную сказку о достоинствах перевоспитания. Ничего подобного. Когда его освободили в 1974 году, семь жутких лет его не сломили, наоборот, он воодушевился: «До этого мы верили, что малые народы всегда будут иметь такие же права, как все остальные. Теперь я видел правду. Какую правду? Что большие нации могут притеснять малые. Это придало мне силы. Я знал, что должен бороться за нашу куль туру. Я должен опубликовать историю своего предка».

Удивительная преданность, если вспомнить состояние Мавзолея в 1970-е годы, тогда из него устроили соляной склад. Он прочитал в моих глазах недоверчивое выражение. «Да, склад для соли! На целых десять лет! Это готовились к войне».

— Для войны? — повторил я, не совсем понимая, что он имеет в виду.

— Соль для войны! Хранить соль на случай войны с Россией! Безумство того времени совсем выпало у меня из головы, забылась острота советско-китайского раскола, забылись бои на реке Уссури, наследие страха, раздуваемого официальной пропагандой. Теперь я вспомнил докатившееся до Запада отдаленное эхо, вспомнил, как купил книгу Хэррисона Солсбери «Грядущая война между Россией и Китаем», чтобы подготовить себя к апокалипсису, который не состоялся.

Но когда в конце концов книга Сайнджиргала «Поклонение Золотой палате» вышла из печати, он уже решил, что сделал далеко не все, чего достоин предмет. И он выбросил книгу, начал все сначала, собрал новый материал и совсем недавно опубликовал в книге, за которой потянулся к полке и, надписав, протянул мне. «Монгольское поклонение» — труд всей жизни Сайнджиргала, квинтэссенция его работы уместилась на 600 страницах фолианта с золотой обложкой, напечатанного старым вертикальным монгольским письмом, которым продолжают пользоваться во Внутренней Монголии. Он с полным основанием гордится своим трудом, его глубиной, тридцатью годами своих усилий, своей последовательностью и верностью своим идеалам. «После 1949 года писатели восприняли марксизм, и все, что имело отношение к буддизму и древним обычаям, считалось дурным. Но для того чтобы изучать монгольское поклонение, необходимо изучать монгольские документы, относящиеся ко временам до основания Народной республики. Что я и сделал в своей книге».

«Монгольское поклонение» еще одно свидетельство того, насколько почитаемый в молитвах и ритуалах сегодняшний Чингис отдален от исторического Чингиса завоеваний и геноцида. Но и это далеко не все. Эта книга — дань уважения решимости одного человека сохранить в неприкосновенности главный идеал, на котором держится сегодня целостность народа, а также символ надежды, вытекающий из того, что столь могучая и всеохватывающая культура, как китайская, дала увидеть свет самоутверждению такой многокорневой субкультуры, как монгольская. Сорок лет назад можно было бы считать, что Сайнджиргалу несказанно повезло, если бы он выжил после того, как просто принес свою рукопись в издательство. Со временем обстоятельства меняются.

Большинству верующих монголов достаточно делать под ношения и молиться святому Чингису, как если бы он был сам бог. Но чингисидская теология совсем не простая, как показал нам Начуг по возвращении в Мавзолей. Пройдя по огромному двору перед храмом, мы подошли к возвышению в виде платформы, на котором развевались военные знамена с хвостами яков, символом военной доблести монголов. Начуг рассказал историю о том, как Чингис получил их, добавив при этом странному набору верований целый новый элемент:

«Однажды, когда святой Чингис воевал за объединение монгольских племен, он отчаялся и обратился к небесам. Он сказал: «Люди зовут меня Сыном Бога, а я не сумел добиться своего! Я прошу Хох Тенгер, Голубое Небо, наделить меня силой, чтобы я мог победить!» Тут же прогромыхал гром, и что-то упало между деревьями. Он не смог добраться до этого предмета. Поэтому он приказал своим генералам срубить деревья и достать его. Этот предмет оказался штандартом с хвостом яка. В благодарность Чингис принес в жертву 81 ба рана, а остатки оставил «небесным собакам» (волкам). Так этот штандарт, султ, сделался флагом, знаком, посланным Голубым Небом, чтобы объединить монголов, с ним монголы идут в бой. Вот почему мы сегодня почитаем султ.