Руфь

Однако незаметно для самой Руфи место Дженни в ее сердце заняла новая привязанность. Нашелся другой человек, готовый с теплым участием выслушать ее маленькую исповедь, расспросить о прежних счастливых днях и сам поведать ей о своем детстве, пусть не столь счастливом, как детство Руфи, но зато несравненно более блестящем. Мистер Беллингам рассказывал о прекрасном светло-коричневом пони арабской породы, о старинной портретной галерее в доме, о террасах, аллеях и фонтанах в саду. И обо всем он говорил так живо, что в воображении Руфи ясно рисовались описываемые им лица и события.

Не следует, однако, предполагать, что эта тесная дружба завязалась с первого дня знакомства. В воскресенье мистер Беллингам только поблагодарил Руфь за доставленные ею сведения о картине, а в следующие два воскресенья его не было в церкви Святого Николая. На третью неделю мистер Беллингам хотел проводить Руфь из церкви до дому, но, заметив беспокойство девушки, тотчас простился, и тогда ей захотелось самой вернуть его. Весь этот день показался ей очень скучен. Руфь сама удивлялась, почему смутное чувство заставило ее считать, что идти рядом со столь добрым и благородным джентльменом, как мистер Беллингам, было бы неприлично. Как глупо было с ее стороны так строго относиться ко всем своим поступкам. Нет, если он заговорит с ней когда-нибудь еще, она не станет думать о том, что скажут другие, а просто будет получать удовольствие оттого, что мистер Беллингам беседует с ней и испытывает к ней явный интерес. Потом Руфи пришло в голову, что мистер Беллингам больше не обратит на нее внимания, что ему, видимо, надоели ее отрывистые ответы, и ей стало досадно на свою грубость. В будущем месяце Руфи должно было исполниться шестнадцать лет, а между тем она все еще вела себя как совершенный ребенок, стеснительный и неловкий.

Так упрекала и бранила себя Руфь после расставания с мистером Беллингамом и вследствие этого в следующее воскресенье конфузилась и краснела в десять раз больше обыкновенного, что придало ей еще больше очарования. Мистер Беллингам предложил девушке, вместо того чтобы идти прямо домой по Хай-стрит, пройтись с ним по Лизовесу. Сначала Руфь не соглашалась, но потом, подумав, что нет причины отказываться от столь невинного, с ее точки зрения, удовольствия, к тому же обещавшего так много радости, согласилась прогуляться. Когда они вышли на луга, окаймлявшие город, восхитительная прелесть первого февральского проблеска весны привела Руфь в такой восторг, что она забыла все свои сомнения и всю свою робость. Более того, она почти забыла и о присутствии мистера Беллингама. Руфь разглядела на высаженных вдоль дороги кустах первые зеленые листочки, а среди прошлогодних листьев обнаружила бледные звездочки примул. Там и сям цветки чистотела расцвечивали золотом берега журчавшего вдоль тропинки ручейка, наполненного водами «февраля-водолея». Солнце уже начало клониться к горизонту, когда они вошли на самую высокую часть Лизовеса. Руфь не удержалась от восклицания при виде чудной картины, представившейся ее глазам: заходящее солнце обливало всю окрестность нежным светом, а все еще темный ближний лес на фоне золотого тумана и дымки заката отливал почти металлическим блеском. Весь луг кругом простирался не более чем на три четверти мили, однако же молодые люди ухитрились идти через него целый час. Когда Руфь повернулась к мистеру Беллингаму, чтобы поблагодарить за такую чудесную прогулку, его пылающий взгляд и раскрасневшееся лицо привели ее в смущение. Едва простившись с ним, Руфь торопливо вбежала в комнату с бьющимся от счастья сердцем.

«Как странно, — думала она, — почему мне все кажется, что эта милая вечерняя прогулка… не то чтобы неприлична, в ней ничего не было дурного, но словно бы не совсем правильный поступок? Отчего бы это? Я не обманывала миссис Мейсон, время было свободное. Конечно, другое дело, если бы я ушла в рабочий день, но по воскресеньям я могу ходить куда хочу. Притом же я была сегодня в церкви, и значит, чувство вины происходит не оттого, что я не исполнила свой долг. Хотелось бы мне знать, чувствовала ли бы я то же самое после прогулки с Дженни? Вероятно, во мне самой есть что-то дурное, если я, не сделав ничего плохого, чувствую себя виновной. Между тем мне хотелось бы поблагодарить Бога за радость, которую я получила от этой весенней прогулки, а мама всегда говорила, что такие желания приходят только после невинных и угодных Господу удовольствий».

Руфь не сознавала, что всю прелесть этой прогулке придавало присутствие мистера Беллингама. Одно воскресенье сменялось другим, прогулки повторялись. Теперь сознание могло бы уже пробудиться, но у Руфи не было ни времени, ни охоты разбираться в своих чувствах.

— Рассказывайте мне всё, Руфь, как если бы вы беседовали с братом. Позвольте мне помочь вам, насколько я в силах, — сказал однажды вечером мистер Беллингам.

Он никак не мог взять в толк, каким образом столь малозначительная особа, как портниха Мейсон, сумела внушить такой страх Руфи и теперь пользуется такой неограниченной властью над ней. Мистер Беллингам воспылал негодованием, когда Руфь, желая удивить его могуществом миссис Мейсон, рассказала ему о том, как хозяйка выражает неудовольствие своим работницам, и объявил, что его мать не будет больше заказывать платья у такого чудовища, похожего на известную убийцу миссис Браунригг, и даже попросит своих знакомых не давать ей заказов. Руфь не на шутку встревожилась и начала с таким жаром защищать миссис Мейсон, как будто угрозы молодого человека могли быть в самом деле приведены в исполнение.

— Я ведь действительно провинилась, сэр, пожалуйста, не сердитесь. Она бывает очень добра, но мы сами выводим ее из терпения. Мне часто приходится распарывать свое шитье, а вы знаете, как от этого портится материя, особенно шелковая, а потом миссис Мейсон получает за нас выговоры. Ах, зачем же я вам все это рассказала! Пожалуйста, сэр, не говорите ничего вашей матери, потому что хозяйка очень дорожит заказами.

— Хорошо, на этот раз я не скажу, — ответил он, подумав, что, пожалуй, рассказывать матери о происходившем в доме миссис Мейсон не вполне удобно: она может решить, что он сам бывал в магазине и лично собирал там все эти сведения. — Но если я еще что-нибудь услышу в этом роде, то я за себя не отвечаю!

— Я постараюсь больше не говорить об этом, — прошептала Руфь.

— Нет, Руфь, вы не должны ничего скрывать от меня. Разве вы забыли свое обещание считать меня братом? Поверьте, во всем, что вас близко касается, я принимаю самое живое участие. Как ясно я представляю себе тот хорошенький домик в Милхэме, о котором вы мне рассказывали в прошлое воскресенье. Даже мастерская миссис Мейсон так и рисуется перед моими глазами. Это, конечно, доказывает или силу моего воображения, или живость ваших описаний.

Руфь улыбнулась:

— В самом деле, сэр? Но ведь наша мастерская так мало походит на все, что вы привыкли видеть. Я думаю, вы часто проезжали мимо Милхэма, когда отправлялись в Лоуфорд.

— Так вы думаете, что я видел Милхэм-Грэндж? Это слева от дороги, не правда ли?

— Да, сэр, сразу за мостом. Как только поднимешься на гору, где растут тенистые вязы, тут сразу и будет наш чудный старый Грэндж. Никогда мне больше не увидеть его!

— Никогда? Вздор! Отчего же никогда, Руфь? Ведь это не далее шести миль отсюда. Вы можете побывать там в любой день. Это всего час езды.

— Да, вероятно, когда состарюсь. Я, наверное, неточно выразилась. Просто я так долго там не была и уже почти и не надеюсь снова увидеть его когда-либо.

— Но, Руфь… если хотите, мы отправимся туда в ближайшее воскресенье.

Она взглянула на него с какой-то тихой светлой радостью и сказала:

— Как? Вы думаете, что я успею сходить туда после службы и возвратиться домой к приезду миссис Мейсон? Как бы я хотела хоть взглянуть на него, зайти в дом хоть на минутку! Ах, сэр, если бы я могла еще раз увидеть комнату моей матери!

Он обдумывал, как лучше устроить для нее это удовольствие, не упустив из виду собственное. Если они отправятся в одной из его карет, то пропадет вся прелесть прогулки. К тому же это может привлечь внимание слуг.