Страница 9 из 17
– Вообще-то, как я понял, большинство работников посольства так не думают. – Лев чуть поморщился и, не соглашаясь, качнул головой. – И не вполне уважительное прозвище у Горбылина появилось не случайно. Вы были хорошими друзьями?
Буряк уж собирался сказать «да», но отчего-то вдруг передумал.
– Скорее, мы были хорошими товарищами, – пояснил Константин. – Он был очень интересным собеседником, много ездил, много знал… Очень легко сходился с людьми.
Гуров, чему-то улыбнувшись, положил ногу на ногу и, покачивая носком туфли, негромко спросил:
– Вы не обидитесь, если я откровенно выскажу одно личное суждение? Вот слушаю вас, и мне почему-то подумалось, что в жизни вам не очень везло на друзей. Возьмем этого же Горбылина. Если вы его и считали своим, пусть даже и хорошим товарищем, то был ли он таковым на самом деле? Кстати, у вас есть его фото?
– Да, есть… – несколько растерявшийся советник кивнул и, подойдя к столу, достал из какого-то журнала цветное фото.
Взяв снимок, Лев увидел на нем своего собеседника, стоящего рядом с эдаким гибридом Жерара Филиппа с Марчелло Мастроянни на фоне какого-то архитектурного великолепия. За их спиной простиралась площадь со статуями и красивыми зданиями на заднем плане. Взглянув на лица мужчин, запечатленных на снимке, Гуров безошибочно определил их настроения. Буряк выражал кисловато-конфузливую внутреннюю зажатость и напряженность. Горбылин же, можно сказать, упивался своим великолепием.
– А где вы фотографировались? – положив снимок на стол, поинтересовался он.
– На площади Сокало, главной площади Мехико. Она считается самой красивой в городе. Это, можно сказать, здешний аналог нашей Красной площади. Видите ли, сам Мехико возведен на месте столицы ацтеков Теночтитлана, разрушенного Кортесом, а на месте площади когда-то были руины главного храма индейцев. Теперь там другой храм – Успения Пресвятой Богородицы, старейший и крупнейший в Латинской Америке. Там же находится Национальный Дворец, штаб-квартира мексиканского правительства. И там же, рядом с площадью, Дворец Изящных Искусств…
Повествуя о достопримечательностях Мехико, Буряк словно преобразился. О городе он рассказывал почти с упоением, воодушевленно жестикулируя руками.
– Этот Дворец Искусств – что-то наподобие музея? – спросил Лев, с интересом слушая своего собеседника.
– Отчасти, – впервые за все время разговора советник улыбнулся. – Это и художественный музей, и место проведения самых разных зрелищных мероприятий и всевозможных форумов… Я там бывал, советую и вам побывать обязательно. Поверьте – это незабываемо!
– Но вам, я вижу, тоже не чуждо художественное творчество? – Гуров указал взглядом на выглядывающий из-под вороха бумаг лист принтерной бумаги с карандашным наброском.
– А, это… – смущенный Буряк, поморщившись, отмахнулся. – Да… Так, от нечего делать. Какое тут художественное творчество? Чепуха всякая…
– Можно взглянуть? – попросил Лев и, взяв рисунок, на котором карандашом весьма талантливо был изображен какой-то католический храм, удивленно отметил: – Ну, какая же это чепуха? Отличная графика! В вас пропадает одаренный художник.
Судя по всему, такая оценка для советника была полной неожиданностью.
– Вы это серьезно? – осторожно спросил он.
– Да уж куда серьезнее! – рассмеялся Гуров. – Мне такого никогда не нарисовать. Вы этот рисунок сделали по памяти? Отличная работа. Как я могу догадаться, это храм на площади Сокало?
– Да… – кивнул тот, как бы и веря, и не веря услышанному. – Честно говоря, такую оценку слышу впервые.
– Вот как? – пожав плечами, Лев еще раз взглянул на рисунок. – А Горбылину вы свои работы не показывали?
В ответ Буряк лишь горько усмехнулся. Шумно вздохнув, он признался:
– Пока-а-а-зывал… Он посмотрел и сказал: «Костя, не позорься!»
– Он сказал именно так?! – Гуров хмыкнул, мысленно отметив, что подобное типично для завистливой бездарности. Впрочем, иного тут о Горбылине и не скажешь. – Кстати, хотел бы задать вопрос не по теме нашей встречи… Заранее прошу извинить, если он вдруг покажется неуместным. Скажите, Константин, я так понимаю, семьи у вас нет? И, скорее всего, тоже, по той же причине, что кто-то когда-то сказал вам нечто обидное и глупое? Верно?
Советник с унылым видом несколько мгновений молчал, после чего неохотно мотнул головой и, вздыхая и конфузясь, рассказал, что рост и отнюдь не голливудская внешность для него всю жизнь были меткой заведомого неудачника. А тут еще и фамилия досталась какая-то дурацкая – Буряк…
В школе Костя учился чуть ли не лучше всех в классе, но тем не менее всегда ощущал себя вечно вторым. Девчонки на него внимания не обращали. Да он и не пытался установить с кем-то из них отношения. Правда, в десятом Буряк однажды набрался храбрости и в день рождения своей одноклассницы Алены, которая ему очень нравилась, купил цветы и пришел к ней домой, чтобы поздравить и обратить на себя хоть какое-то внимание. То, что было потом, он всегда вспоминал с горечью и болью в душе. Именинница, выйдя на его звонок, даже и не подумав взять цветы, презрительно процедила:
– Чего приперся, огрызок?! Катись вон давай и больше тут не появляйся.
При этом от Алены попахивало вином, а из-за приоткрытой двери доносился звон посуды и галдеж большой компании. Когда он, швырнув через плечо букет, начал спускаться вниз, из-за двери до него донесся взрыв хохота – как видно, там вовсю обсуждался его визит.
Вернувшись домой, Костя уговорил мать отдать его документы в другую школу, хотя ехать туда предстояло около получаса на автобусе. Но в своем классе он больше не появился. Год спустя, случайно встретив двоих одноклассников, с которыми у него были приятельские отношения, Буряк узнал, что выходку Алены одноклассники осудили, и с ней долго никто не разговаривал. Однако это уже ничего не изменило.
Душевная рана, нанесенная жестокой эгоисткой, так и не зажила. После школы как серебряный медалист Константин без особых затруднений поступил в МГИМО. Там тоже он был одним из лучших. Причем, в отличие от школы, студенческая среда оказалась куда более дружелюбной. Чтобы внутренне не чувствовать себя не таким, как все, Буряк начал ходить на карате и здесь тоже добился немалых успехов. Но, к его огорчению, это ничуть не убавило уже въевшегося в душу подсознательного страха перед прекрасной половиной человечества.
Уже будучи на четвертом курсе, он случайно познакомился с одной второкурсницей, которая как будто проявила к нему интерес и симпатию. Пару раз оказавшись с Женей за одним столом в читальном зале, Костя снова набрался смелости и, купив билеты в театр, решил после занятий встретить ее у ворот института, чтобы пригласить на премьеру постановки. Но Женя, к его крайней досаде, появилась не одна. Рядом с ней шел высокий, плечистый парень, и Буряк поспешил отвернуться, опасаясь услышать что-то похожее на то, что однажды уже слышал. Он даже не усомнился в том, что, возможно, это даже не ухажер, а просто знакомый. Тем не менее, изорвав билеты в клочья, Костя дал себе зарок ни с кем больше не связываться.
Впрочем, как-то раз, перед самым выпускным, свой зарок он нарушил. Однокурсник пригласил его на день рождения. Там к Константину как-то сразу прибилась бойкая, рослая деваха, которая без конца приглашала его танцевать, а в конце вечера увезла к себе домой. Проснувшись утром с нею в постели и вспомнив события минувшей ночи, как всякий честный мужчина, он сказал джентльменски-извечное: «Выходи за меня замуж». К своему крайнему удивлению, в ответ Буряк услышал, что замуж ей выходить нет никакой нужды, поскольку она уже и так замужем. На его растерянные слова: «А почему же мы с тобой… Сегодня… Ну, в общем…» – она рассмеялась:
– Да, просто так! Для кайфа переспали, и все.
Шокированный подобными откровениями, Буряк сбежал от своей случайной пассии, даже не дождавшись обещанного ею утреннего кофе.
После окончания института его ждал еще один болезненный удар. Из-за роста и веса, несмотря на третий дан карате, его не взяли в армию, хотя Константин туда буквально рвался. Он надеялся, что служба в армии, даже больше, чем карате, даст ему возможность ощутить себя «настоящим бруталом». Не получилось. Отработав несколько лет в разных дипмиссиях, Буряк дорос до третьего секретаря. На эту же должность его перевели в прошлом году и в Мехико. Здесь его наконец-то заметили и оценили по-настоящему – Турманов уже не раз объявлял ему благодарности. В ближайшее время предполагалось его назначение вторым секретарем.