Расколотое небо

За свою недолгую службу в авиации лейтенант Кремнев нередко видел и еще больше слышал о подвигах летчиков, которые выполняли боевые задания на пределе возможностей человека и техники. Еще в авиашколе он узнал о летчике, который сел в тылу противника и спас командира, совершившего вынужденную посадку на подбитом самолете. Полгода назад на его глазах раненый летчик на изуродованной противником полууправляемой машине тянул изо всех сил на свой аэродром. Дотянул… Дотянет и он.

Кремнев отстегнул привязные ремни, потрогал знамя, словно убеждаясь, что оно, как и раньше, на груди, и огляделся. В разреженной скупым утренним светом темноте самолетов не было видно. Осмелев, он принялся отыскивать взглядом аэродром соседей.

Серая полоска бетонки не появлялась. Кремнев почувствовал, что даже малейшее движение вызывает нестерпимую боль. Крови в сапоге прибывало. Он ощутил озноб и, чтобы унять дрожь, сцепил зубы. Стало страшно — а вдруг потеряет сознание? Надо держать себя в руках. Не распускаться. Думать о полете.

Слабость все больше овладевала им. В кабине почему-то стало теплее, и от этого тепла хотелось забыться и уснуть. Глаза медленно заволакивало пеленой тумана. Угасал звук мотора, словно мотор не только тянул самолет, но и поддерживал в нем, лейтенанте Кремневе, жизнь.

Уже теряя сознание, он увидел, как перед капотом появилась серая полоска бетонки. Сбавил обороты мотора, выпустил шасси и посадочные щитки и направил самолет в торец посадочной полосы. «Не потерять из виду, держаться за бетонку взглядом!» — потребовал он от себя, теряя ненужную теперь высоту. Кто-то запрашивал его по радио, но он почти не слышал голоса, будто шлемофон начисто поглощал все звуки.

Земля надвигалась большим темным пятном. Кремнев следил за ее приближением и медленно выравнивал машину. Ручку управления подбирал к груди осторожно, едва заметными движениями. Услышав толчок шасси о бетонку, обессиленно закрыл глаза…

— Вот, пожалуй, и все, — со вздохом проговорил Кремнев. — Многих летчиков и механиков полк потерял. Мне потом рассказывали, что с рассветом в воздух поднялись два полка наших штурмовиков и буквально в считанные минуты сожгли почти все танки и бронетранспортеры и разогнали гитлеровскую мотопехоту. — Он помолчал какое-то время и глухо произнес: — Так и закончилась для меня война. Тем самым полетом. А к Устякину обязательно съездим. Вдвоем с вами. Как только выздоровеете.

Васеев хотел было про отца сказать, да постеснялся. Вот поедут на завод, тогда все и прояснится. Спросил о переучивании:

— Как в полку дела, товарищ генерал? Ребята пишут, на новую систему перешли.

— Перешли, — уклончиво ответил Кремнев. — Будем еще думать над этим. Мне говорили, что вы за сокращение сроков, так?

— Полковник Махов убедительно рассказал о необходимости быстрее провести испытания, и я высказался «за». А что? — Геннадий замялся. — Обо мне говорили?

— Нет-нет! — успокоил его Кремнев. — Это я для себя, чтобы знать ваше мнение. Выздоравливайте и — на аэродром.

— Гимнастикой побольше занимайтесь, — наклонился над кроватью Сосновцев, — не давайте ослабнуть мышцам. О ранке не думайте, закроется, никуда не денется… Желаю быстрого выздоровления!

— Вот это генерал! — восхищенно сказал танкист, когда Кремнев и Сосновцев вышли из палаты. — Скромность-то какая! Нет, ты только подумай: на глазах у немцев взлетел! Под огнем!

— Ночью, — добавил Васеев. — Сейчас, прежде чем вылететь ночью, на учебной машине обучают, а он впервые в жизни на истребителе смог взлететь. Он и сейчас летает в любую погоду, — с гордостью произнес Васеев. — В воздушном бою в хвост с первой атаки заходит. Осенью проверял у меня технику пилотирования.

— Ну и как?

— Нормально. Пять баллов. Но я не об оценке. Комдив крутанул боевой разворот по-фронтовому, через плечо, на предельных углах. Окажись в воздухе противник, мы бы тут же вышли на рубеж атаки.

В дверь постучали. Вошла дежурная сестра, сказала, что танкиста вызывает начальник отделения. Васеев остался один. Лежал, закрыв глаза, пытаясь воссоздать услышанную от командира дивизии картину необычного ночного боя. Техники разворачивали поднятые на козелки «лавочкины»… Гитлеровские танки ползли по аэродрому… Летчики вели огонь прямой наводкой из бортового оружия… «А ведь они были не старше, чем я, — подумал он. — Отцу было всего двадцать два… Погибли — и победили! И я должен победить, иначе грош мне цена в базарный день. Иначе не летчик я, не истребитель, а так… одно недоразумение…»

Вечером приехал Северин, договорился с врачами и забрал Васеева в полк.

7

Рано утром Геннадий и Анатолий направились на стоянку, в конце которой возле опушки леса виднелись высокие металлические мачты. Геннадий шел бодро, едва прихрамывая. О ноге не думал, торопился быстрее увидеть тренажер.

Мачты стояли прочно, на бетонном основании. Двое механиков устанавливали лебедку.

— Задержка вышла, — стараясь смягчить ошибки в расчетах Геннадия, пояснил Сторожев. — По твоим чертежам и схемам можно было обойтись ручной лебедкой, но, когда ее смонтировали и начали пробные тренажи, выяснилось, что много времени уходит на подъем. Нужна электрическая лебедка с дистанционным управлением: нажал кнопку — и макет предельной дальности опустится на землю, а макет зоны захвата поднимается наверх.

Геннадий слушал и радостно глядел на тренажер. «Добротно все сделано, — думал он. — И ферма прочно сварена, и мачты будто вросли в бетон. Не раз спасибо Устякину скажешь и Анатолию тоже».

— Спасибо, Толич. Не думал, что так хорошо получится. Молодцы.

Геннадий по-хозяйски ходил вокруг площадки, рассматривал крепления макетов и лебедки к металлическим опорам, трогал густо покрытые смазкой стальные тросы.

Ему нравилась и чистая работа сварщиков — швы тонкие, словно по линейке, и слесарей — болты и гайки большого диаметра, с хорошим подходом, ослабнут — сразу заметно будет, подходи и затягивай.

— Когда же ты успевал и летать, и летчиков звена готовить, и эту махину ставить? — спросил Геннадий.

— Успевал, — уклончиво ответил Анатолий. — Вечерами и в выходные дни. Тут и Северин не раз бывал, а он, знаешь, один не приходит: то слесарей приведет, то сварщиков, а когда монтаж начал, начальника ТЭЧ прислал.

— Что же теперь не ладится?

— Вибрация появилась. Особенно наверху.

— Не выяснили причину?

— Инженеры говорят, из-за больших оборотов электромотора лебедки. Вот и пришлось ставить редуктор. — Анатолий вынул из планшета тетрадь в коричневом переплете и отдал ее Геннадию. — Держи свое творение. Черный удивлялся: неужели, говорит, это все Васеев рассчитал и вычертил? Правда, кое-что пришлось уточнить, особенно когда ручную лебедку заменили электрической. Теперь сам командуй.

Мимо проехал на велосипеде Мажуга и, не поздоровавшись, свернул по дороге в ТЭЧ.

— Чего это он косится? — спросил Геннадий, глядя в спину техника.

— Было дело, поговорили. Я тогда не стал тебе рассказывать.

— Когда?

— В день тренажера по вертолету.

— Не тяни, Толич! О чем разговор был?

Анатолий тихо проговорил:

— О Шуре.

В первые дни Анатолию казалось, что боль в сердце утихла и Шурочка отодвинулась куда-то вдаль. Но прошла неделя, и тоска по ней разгорелась еще сильнее. Спасали полеты, служебные хлопоты и площадка тренажера.

— Говори! — попросил Геннадий.

— Зачем? Не знаешь ты эту сволочь? Ну, вывернул он на нее ведро помоев… так я ж ничего иного не ждал. Военная служба — и по морде не надаешь. — Анатолии вздохнул.

— Не отчаивайся, Толич. Собака лает — ветер носит. Действуй так, как велит сердце. — Геннадий обнял друга и, усадив его на пустой ящик, лег рядом в густую, пахучую траву. Какое-то время молчал, но, заметив на лице Сторожева озабоченность и грусть, повел разговор о том, что больше всего волновало обоих, — о полетах.

Вместе с механиками с утра и до темноты Геннадий трудился на тренажере. Работа по отладке подъемника захватила его. О больной ноге вспоминал, когда взлетающие самолеты с грохотом проносились над головой. Тогда тоска по небу снова охватывала его. И еще он думал о незаживающей ранке, когда поздним вечером возвращался домой, снимал ботинок и мокрый от сукровицы носок…