Расколотое небо

— Не заживает?

— Течет, — с трудом выдавил Геннадий и отвернулся.

— Плоховато.

— Не то слово, Валентин. Боюсь, совсем плохо.

— Не отчаивайся! — пытался успокоить массажист. — Врачи разберутся, найдут средство. Потерпи. — Он мягко похлопал по распухшей ноге и накрыл ее простыней. — На сегодня хватит. Отдохни и давай потихоньку ковыляй. Ходишь?

— Хожу. Правда, пока с костылем.

— Где это тебя? — Валентин перевел взгляд на ногу.

— С МАЗом поцеловался, — глухо ответил Геннадий.

— Так это тебя стукнули на повороте к кирпичному заводу? Вот оно что! Шофера я знаю, в одной школе учились. Лихач и за воротник заложить любит. Судить, говорят, будут. Ну, бывай! — Валентин пожал руку Геннадию, попрощался с танкистом и вышел.

Увидев, как изменилось лицо соседа, танкист спросил:

— Болит?

— Колет и жжет, будто раскаленная гайка внутри катается. Это бы все еще можно вытерпеть, а вот с нею что делать? — Геннадий поглядел на ранку у щиколотки, повернулся на спину и уставился в потолок неподвижным отсутствующим взглядом. Так он лежал уже много дней. На редкие вопросы танкиста отвечал нехотя и односложно. Вместо положенных сорока минут физкультурой занимался по часу, утром и вечером. После прогулки, усталый, молча и упорно массажировал припухшую ступню.

О чем бы ни думал Геннадий: об эскадрильских делах, о Кочкине и Сторожеве, о Лиде и детях — все сводилось к кабине летящего самолета. Мысли о полетах вытеснили все остальные, и, чем дольше он находился в госпитале, тем тяжелей и неотвязчивей они становились.

Кочкин и Сторожев приехали вместе с Лидой. Они принесли в палату кусочек такой беззаботной с виду аэродромной жизни, от которой у Геннадия защемило в груди.

— Знаешь, старик, — спешил выговориться Коля Кочкин, — мачты твоего тренажера уже установили. Теперь макеты самолетов и лебедку осталось приделать. Северин сам руководит. Толич у него в помощниках. Через неделю, видно, закончат. Так, Толич?

— Сварочный аппарат вышел из строя, — сказал Сторожев. — Ты-то как? Чего молчишь?

«Зачем мне теперь все это? — отрешенно думал Геннадий, слушая друзей. — Тренажер, мачты, макеты… Не будет теперь для меня места в небе. Пьяная сволочь перечеркнула мою летную книжку…»

— Так себе, — неохотно ответил он. — Как говорят, средне. Между плохо и очень плохо.

— Ранка? — спросила Лида. — Течет?

— Она самая.

В палате стало тихо. Кочкин и Сторожев отводили глаза в сторону, словно стыдились, что вот они здоровы, а их друг…

— Горегляд говорил: начальник госпиталя обещал консилиум созвать, городских врачей пригласить, — осторожно сказал Кочкин.

— Был консилиум. Утром.

— Что сказали?

— Щупали. Спрашивали у врача о лечении. Совещались у начальника госпиталя. — Геннадий посмотрел на часы. — Пошли, на автобус опоздаете. — Тяжело поднялся и, опираясь на палку, зашагал к двери.

Лида и ребята уехали. Геннадий на ужин не пошел. Лежал с закрытыми глазами, и горькие мысли теснились в голове. «Неужели все? Отлетался? Неужели никогда больше не взлечу, не услышу в шлемофоне знакомого голоса Горегляда: «Посадку разрешаю. Проверь заход».

Словно затем, чтобы ему вольготнее было думать, приползла бессонница. Считал до ста, до тысячи, мысленно повторял чьи-то советы, убеждал себя: «Мне тепло, уютно… я засыпаю. Я сплю. Отяжелели веки… Слипаются глаза». Но глаза не слипались — сон отступил куда-то, его сменила гнетущая пустота. Геннадий не хотел говорить об этом, но, промучившись несколько ночей, сдался. Врач выписал пилюли. Снотворное действовало два-три часа, потом сон исчезал.

Однажды под утро Геннадий непроизвольно смежил веки и почувствовал, что засыпает. Приятная истома охватила тело, исчезла боль в ноге, стало хорошо и покойно. Но где это он? На аэродроме. Садится в кабину, надевает парашют, пристегивает кислородную маску, запускает двигатель и выруливает на взлетную полосу. Слышит голос Горегляда: «Взлет разрешаю». Самолет начинает разбег и — о, ужас! Он хочет подвернуть машину, пытается нажать на педаль, но чувствует, что у него нет правой ноги. Меховой унт пуст. Щупает штанину комбинезона — ничего нет… Слышит в шлемофоне испуганный голос врача: «Куда же вы? У вас же ампутирована нога!..» Хочет прекратить взлет, тянет рычаг двигателя на себя, но обороты турбины не уменьшаются, и самолет мчится на лес. Снова слышится голос Горегляда: «Отсекай двигатель! Отворачивай вправо!» Он пытается доложить, что отвернуть не может — нет правой ноги, и кричит: «Не могу! Не могу!»

Геннадий проснулся в холодном поту. Рядом стоял сосед и тряс его за плечи.

— Генка, проснись! Что с тобой! Чего ты так громко стонешь?

— Извини. Сон такой страшный…

После завтрака пришел массажист. Рассказал о городских новостях, вымыл руки, принялся за работу.

— Много ходишь?

— Много.

— Пора и бегать. Мышцы стали упругими, как у спринтера. Как говорят, мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Мне здесь делать больше нечего. — Посмотрев на покрасневшую ранку, удрученно покачал головой. — На этом участке фронта без перемен. Но ничего, Гена, до свадьбы заживет.

— До чьей свадьбы, Валя!

— До моей. Скоро женюсь! Приглашаю обоих.

— Спасибо. Говоришь, бегать пора?

— Конечно! Сначала трусцой по аллее, а как выпишут — на стадион.

Геннадий проводил массажиста до ворот, попрощался, постоял, затем побежал по усыпанной ракушкой аллее. Боли он почти не чувствовал и бежал с удовольствием, стараясь сохранить ритм. Дважды пробежав по аллее, прихрамывая, направился в палату.

— Ну, как дела? — поинтересовался танкист. — Бегал?

— Бегал, но недолго. Болит.

— Лиха беда начало. Дальше лучше будет.

Геннадий присел на кровать. Снял тапочку, посмотрел внутрь и с досадой бросил на пол.

— Снова? — спросил танкист.

— Да, — глухо уронил Геннадий и повалился на кровать.

В тот день он, словно в воду опущенный, безотлучно сидел у окна и смотрел на север, в сторону, где находились аэродром и его родной полк. Опоясанное перламутровыми лентами самолетных инверсий небо светилось голубизной. «В такую погоду наши обычно летают в две смены, — подумал Геннадий. — Спешат. Последний месяц лета».

Неожиданно до его слуха донесся характерный свистящий звук — так бывает, когда самолет летит на малой высоте. Геннадий поднялся со стула, вытянул шею, стараясь заглянуть туда, откуда неслись знакомые звуки, и увидел силуэт снижающейся машины. Машина выровнялась и, покачав крыльями, стрелой ринулась в небо. «Испытательные полеты на малой высоте, — подумал Геннадий. — Кто-то выбрал маршрут в сторону города».

Свистящий звук постепенно растаял — самолет скрылся из виду, а в голове Геннадия все еще стоял неумолчный, призывный гул реактивного двигателя. «Ему там, в кабине, хорошо, — позавидовал он. — Рука на ручке управления, ноги на педалях…»

Мысль о ноге внезапно ударила изнутри, и он почувствовал, как отхлынула от лица кровь, побледнели и вмиг отяжелели руки. Вместо сини неба увидел серое, расплывшееся пятно больших, с переплетами окон. Привстал, тяжело качнулся, не сдержавшись, с силой ударил палкой о спинку кровати и зло закричал:

— Не можете вылечить! Медицина хваленая! К черту ваши обещания! Я летать хочу! — Бросил на пол обломок палки, обхватил руками голову и словно подкошенный рухнул на кровать — его душили слезы.

Танкист растерянно тронул его за плечо:

— Ты что психуешь? Не сможешь летать — найдут тебе другую работу.

— Да что ты несешь?! Замолчи!

— Хватит! — крикнул танкист. Он выскочил в коридор и вскоре вернулся с начальником отделения.

— Что с вами, Геннадий Александрович? — спросил тот.

— Надоело, доктор, глотать пилюли и дырявить кожу уколами. Бесполезно все это. И вы знаете, что бесполезно. Знаете… И продолжаете назначать. Зачем?

— Маресьев полгода терпел и тренировался, — отрезал врач.

— Маресьев знал, что у него нет ног. Знал! А ни я, ни вы не знаете, что сделать, чтобы не гноилась ранка. Не знаете ведь? Чего глаза отводите? Вот так-то, доктор! Хвастаться успехами медики горазды. А где эти успехи? Ранку величиной с гривенник не можете одолеть! — Геннадий вытер платком покрытый испариной лоб и, заметив, как потемнело лицо майора медслужбы, негромко произнес: — Извините, — и отвернулся.