Расколотое небо

…Когда смех над Пургиным утих, Редников обратился к Северину:

— Юрий Михайлович, сегодня ваша очередь.

По пути на аэродром по установившейся традиции летчики рассказывали об интересных, чаще смешных эпизодах.

— Раз моя, слушайте. Был у нас в селе дед Авдей, по прозвищу Сохатый. Говорили, что в молодости Авдей пошел с ружьем на лося, но то ли бык оказался матерым и хитрым, то ли стрелок никудышным, только нашли Авдея на второй день на дереве, куда загнал его раненый лось. С тех пор Авдея стали звать не иначе как Сохатый. Дед был жадным, каких свет не видывал, — зимой снега не выпросишь. Весь год в одной шапке ходил. Особенно одолевала его жадность осенью, когда сады ломились от яблок. Сохатый ни одного яблочка никому не даст. На землю падают, гниют, а он с берданкой сад сторожит.

И решили наши ребята его пугнуть — может, добрее станет. Деревенский заводила Павел Чугунов, мы звали его Пашка Дикий, слыл мастером по разрядке мин и снарядов. Их в Подмосковье в послевоенные годы в лесах, оврагах, а то и в колхозных сараях много оставалось.

Разрядил Пашка Дикий несколько мин. В поленьях отверстия просверлил, в них взрыватели вставил и положил поленья в поленницу деда Авдея. Утром Сохатый вышел на улицу, взял охапку дров. Мы залегли вдоль дощатого забора, наблюдаем в щели. Вот серый дымок над трубой показался. И вдруг как загрохочет! Выбежал на крыльцо Сохатый, лицо залеплено, с волос лапша свисает, рот раскрывает, глаза выпучил, а сказать ничего не может. Мы перепугались и деру. А Пашка ни с места. Растерялся. Сохатый как закричит не своим голосом: «Люди, ратуйте! Граждане, помогите! Бомбы в печи!» И трусцой к соседу, дедушке Митрию. Народ начал собираться. Пашке бы и уйти подобру-поздорову, а он стоит возле забора, ухмыляется. Сохатый все-то и понял.

«Ах ты, нехристь проклятая! Я тебя, сучьего сына, щас жизни решу!» И в дом. Выскакивает с берданкой, затвором клацает и дуло прямо на Пашку. Тот струхнул и в толпу. Обступили люди Сохатого, успокаивают. А он — ни в какую. «Нехристь поганая! — орет. — Собрался, опять же, лапшицы с петушком сварить. Бабка в город к дочке укатила. Дай, думаю, пока ее нет, опять же, калориев себе прибавлю, а ентот изверг…» Дед чертыхнулся, смачно сплюнул и, нащупав в волосах длинную лапшицу, со злостью рванул ее и бросил на землю.

«Авдей, а петушок куда делся? Может, пойти поискать? — язвительно улыбаясь, предложил дед Митрич. — Давно курятинки не ел. Страсть как опробовать хочется!»

«Там, Митрич, и петушок-то был с кулак, опять же. Не боле».

«Это не тот, что горло по утрам драл? Красноватый с черным хвостом?»

«Он самый».

«Так в ем весу — кила на три потянет!» — радовался дед Митрич.

«Опять же, сварить-то негде, печку надо наладить». Сохатый закинул на плечо берданку и пошел от греха в избу. А то ведь и вправду петушком делиться придется…

— Посмеялись и хватит, — раздался недовольный голос Брызгалина. Он вышел и направился к «высотке». За ним потянулись остальные.

К полковому врачу Владимиру Александровичу Графову для предполетного медицинского осмотра входили по одному: начинала сказываться возрастная и служебная субординация. Первым зашел Брызгалин. За здоровьем своим Брызгалин следил неусыпно, за что Графов не раз ставил его в пример молодежи.

— Ну как, Дмитрий Петрович, дела? Как здоровье?

— Спасибо, Владимир Александрович, не жалуюсь.

— А движок как? — Графов постучал указательным пальцем по левой стороне широкой груди Брызгалина.

— Нормально. Стучит.

— Не покалывает?

— Давно не было.

— Прекрасно, Дмитрий Петрович. Давление в норме: сто тридцать на восемьдесят. Летайте на здоровье.

— Спасибо, Владимир Александрович, будем стараться.

Брызгалин встал, надел летный костюм и довольный вышел из комнаты.

Вошел Северин, поздоровался, разделся, опустился на «прокрустов стул» — так окрестили летчики стул в кабинете врача. Графов стал измерять давление.

Давление должно быть в норме. Большое — плохо, малое — еще хуже. Если у кого-то давление «зашкаливало», приговор врача бывал суров и беспощаден: от полетов летчик отстранялся. Сердце в полете несет самую большую нагрузку, а потому и работать должно без сучка и задоринки; случись секундная задержка на пилотаже или в воздушном бою на огромной перегрузке — быть беде.

Графов быстро нажал несколько раз резиновую грушу, взглянул на прибор и удовлетворенно произнес:

— Как всегда, Юрий Михайлович, сто двадцать пять на семьдесят пять. Полковой эталон! Молодцом!

Когда перед Графовым появилось пухлое лицо Федора Пургина, врач внимательно осмотрел его и задержал взгляд на округлившемся животе.

— Пора, Федор Иванович, начинать борьбу с лишним весом. Иначе осенью врачебно-летная комиссия в медкнижку запишет. Торопитесь. Да и кровяное давление вот-вот зашкалит. На пределе давление.

Васеев и Сторожев вошли в кабинет врача одновременно и одновременно вышли, широко улыбаясь, — все в порядке, можно лететь.

2

Указания Горегляда на предполетной подготовке были, как всегда, коротки. После доклада метеоролога о прогнозе погоды он спросил:

— Как вы оцениваете орнитологическую обстановку?

— Благоприятная. Крупных птиц в районе аэродрома не предполагается.

— Хорошо. У кого есть еще сообщения?

Поднялся Черный:

— На шестнадцатой спарке после двух полетов оканчивается ресурс, а поэтому третий и четвертый вылеты сорвутся. Может, заменим машины?

— Никаких замен! Работаем строго по плану. Командир и инженер третьей эскадрильи живут одним днем. Вперед заглянуть недосуг, времени не хватает. Свободны!

Северин отвел в сторону замполитов, уточнил планы, поинтересовался готовностью к летному дню, узнал о заданиях партийному активу и в конце беседы, укоризненно посмотрев на пытавшегося оправдаться замполита третьей эскадрильи, резко заметил:

— Инженер занимался… Как говорится, на бога надейся, а сам не плошай! Тебе надо знать положение дел с материальной частью. Командир с инженером случайно просмотрели, ты будь начеку. Главное в политической работе — человек. Двадцать три ему или сорок семь, женатый он или холостой, коммунист или беспартийный, отличник или середняк — все его радости и заботы — твои заботы и радости. Тогда и глазами моргать не придется, как сегодня.

Из «высотки» Северин и Васеев вышли вместе — им предстояло вести маневренный воздушный бой, и оба летчика на ходу еще раз уточняли особенности вылета, жестикулируя, договаривались о начале атаки. Подходя к выстроившимся в ряд истребителям, увидели подъехавший командирский газик.

— Чуть было не забыл, — сказал Горегляд, выходя из машины. — Последний этап боя проведете над аэродромом — надо показать молодежи маневренные качества новой машины. Бой вести, как разыгрывали вчера, точно по заданию. Ниже тысячи метров не снижаться. Под занавес пройдете над аэродромом плотным строем на малой высоте. Смотрите у меня, гуси-лебеди, в азарт не входить! Голубые канты из брюк повыпарываю!

Горегляд добродушно погрозил обоим огромным кулаком и, согнувшись, полез в газик.

Геннадий подошел к самолету, поздоровался с техником. Муромян недовольно ворчал:

— Понаделали всяких служб, каждый смотрит только то, за что отвечает. Один покрутился у самолета с каким-то чемоданчиком и ушел, другой сунется в кабину и тут же спешит к следующему самолету. А ты, техник, за все в ответе. Они убежали, а ты остаешься, ты самый главный, ты летчику докладываешь, в кабину усаживаешь, глаза его последним видишь…

— Ничего не поделаешь, старина. — Геннадий положил руки на плечи техника. — Не ворчи, рано состаришься. Машина другая, сложнее, одному технику не управиться.

— Это я понимаю, командир. Но раньше было лучше. Я отвечаю, я со всех спрашивал. Теперь все проверяют, все контролируют, а отвечаю я. Иногда у некоторых для проверки и времени нет. Как говорится, на охоту ехать — собак кормить. Примчится начальник группы за пятнадцать минут до вылета — и дым коромыслом…