Палаццо Форли

Ни сон, ни отдых не могли ей прийти на ум в этом состоянии; она решилась не возвращаться в свою спальню и провести ночь в гостиных. Ей хотелось насмотреться на все, что она теряла, проститься со всеми местами, где до тех пор протекала жизнь ее незаметным, но иногда спокойным потоком. Она не могла оторваться от стольких безмолвных, дорогих свидетелей всех воспоминаний ее неполного, но уже глубокоразвитого существования. Сердце ее разрывалось и взор туманился слезами, встречая знакомые облики, понятные и коротко известные ей физиономии знаменитых людей или святых лиц, с которыми она ребенком привыкла беседовать и сообщаться, как с родными и близкими ей. Эти домашние друзья составляли ее почти единственное развлечение во время длинных ночей и годов, проведенных ею в безрадостном и многодумном одиночестве. Расставаясь с ними, она теряла часть своей внутренней и умственной жизни.

Долго бродила она, грустная и безнадежная, среди тишины и пустоты, возмущая их своими шагами. Утро застало ее на кресле у окна, не дремлющею, но умаявшеюся от всего, что она перечувствовала в эту длинную ночь.

— Пора, — сказала она себе, и тихонько прокралась в свою спальню, не замеченная Чеккою, которая не могла себе вообразить и никак не поверила бы, что ее дорогая синьора провела ночь не в своей постели.

XII. Последний день Палаццо Форли

В семь часов утра по нашему и в тринадцатом по итальянскому счету маркезина послала просить к себе падрэ Джироламо. Ему она должна была открыть прежде всех то, что узнала от Леви дель-Гуадо; хотя, по ее мнению, ни помощи, ни спасенья не было уже больше на свете для Лоренцо, — но, по крайней мере, следовало предупредить успех коварства еврейки, не допустить женитьбы, столь безумной… Один аббат мог быть посредником между Пиэрриной и Лоренцо, один он мог решиться открыть глаза бывшему своему питомцу. Сердце маркезины говорило ей послать также и за другим, преданным ей человеком, — или просто это бедное сердце, измученное и растерзанное, искало предлога, чтоб отдохнуть в присутствии своей единственной отрады, — хотело видеть Ашиля, только чтоб его видеть, без всякой другой причины.

Но размышление остановило порыв сердца и приказание на языке маркезины: она почувствовала, что ей неловко будет посвящать Монроа в свою горестную тайну и что рассказ обо всем, что она узнала, повел бы слишком далеко. В самом деле, сестра маркиза могла, победив щекотливую гордость, выйти замуж за богатого человека, вопреки своей бедности; но должна ли была она теперь принять предложение жениха, когда семейное положение ее изменилось еще к худшему, когда с собою она приносила в приданое заботы о разоренном брате?.. — Нет, — подумала гордая девушка, — дочь Форли не может ни просить, ни принимать пособий от чужого… она не должна желать для своего мужа целое семейство нищих! Я не могу теперь быть женою Монроа!.. И, чтоб удалить развязку, она предпочла удалить объяснение.

Ей слишком больно было признаться даже самой себе, что все кончено между Ашилем и ею; она не решалась произнести ужасное слово разлуки, и хотя жертва счастья была уже принесена в душе ее, но она отложила ее исполнение до окончания дел Лоренцо. К тому же, она уверена была, что в продолжение дня увидит Ашиля, что он сам придет утром или после обеда. — Тогда посмотрю, что мне делать, — подумала Пиэррина.

Через четверть часа Маттео возвратился с неприятным ответом: он не застал дома падрэ Джироламо и даже его не было в городе. Накануне в одной окрестной вилле умер короткий друг аббата, и он поехал утешать семью покойного и провести весь день в молитвах над ним. Поздно вечером тело хотели привезти с дачи в церковь Санта-Кроче и падрэ должен был приехать вместе с ним и сторожить его во всю ночь. Это препятствие так не кстати, эта отсрочка были невыносимы для ожидающей Пиэррины, тем более, что до разговора с своим старым другом она не могла ни на что решиться, ничего предпринять.

Она вспомнила, что день был воскресный, позвала Чекку и пошла к ранней обедне.

Горе и ночь, проведенная напролет в волнениях всякого рода, возбудили в ней какую-то лихорадочную деятельность, которую надо было или употреблять, или обмануть. Пиэррина рассчитала, что с минуты ее возвращения от обедни до того времени, в которое Монроа имел привычку навещать ее, оставалось ей еще часа четыре ожидания; боясь самой себя и своих напрасных размышлений, она вознамерилась обратить этот промежуток грустного досуга на поиски в бумагах семейного архива, чтоб удостовериться, существуют ли подлинно какие-нибудь доказательства, которые могли бы помочь Ионафану и его сообщнику присвоить себе имя Форли, предмет стольких стараний и усилий этих людей.

Она опять заперлась в портретной галерее. Там, одна в присутствии этих отживших поколений, с которыми так тесно связывались ее мысли, она достала большую книгу в бархатном переплете, окованную вызолоченными углами, отстегнула богатые вызолоченные застежки и начала перебирать пыльные и желтые хартии. Древние акты, говорившие о рождении, крещении, браке и смерти первых Форли, были писаны на пергаменте; их украшали узоры и живопись той неподражаемой работы, которая и теперь удивляет знатоков яркостью и свежестью красок и совершенством мелочной отделки, способной выйти только из-под искусных и терпеливых рук людей, для которых время ничего не значило. Сначала Пиэррина перелистывала без внимания эти летописи своего рода, но мало-помалу семейные предания и воспоминания производили на ее ум обыкновенное впечатление: она увлекалась ими, забывая свое беспокойство; она переносила в былое время думы и мысли, в которых было мало отрады в настоящем, и в розысках о жизни своих предков спасалась от тяжести собственной жизни. Наконец, она дошла до тех актов, которые относились к Гаубетто. Вот краткое свидетельство о скоропостижной и необъяснимой смерти отца его… Вот его брачный договор, — за крючковатой и резкой подписью горбатого маркиза, вот неровная и нечеткая подпись его невесты. Пиэррине показалось, что имя бедной Джиневры полусмыто слезою… Но под роковым числом этой грустной свадьбы положительно находилось черное пятно, которое как будто заклеймило это число — 13-е ноября 1715 года, — конечно, перо выпало из чьей-нибудь дрожащей руки, — или нотариус, писавший акт, по неосторожности закапал чернилами бумагу. Маркезина задумалась над этим договором, началом целой жизни испытаний и муки… Далее следовали акты рождения и скорой смерти первых детей Гаубетто и Джиневры; потом свидетельство о рождении несчастного Луиджи, которого мать встретила с радостью, не подозревая, что он умрет в тюрьме, под судом. Наконец, вот и акт о смерти самой Джиневры. Но за ним удивленная маркезина нашла неизвестный ей до того дня документ: духовную несчастной страдалицы. С любопытством принялась она за чтение этого завещания; оно было писано собственною рукою Джиневры и обращалось ко всему ее потомству: умирающая маркиза оставляла свое благословение детям и внукам своего единственного сына, Луиджи; просила их никогда не выпускать из рода картины «Поклонение Волхвов», как залога благосостояния их дома, и приказывала, в случае крайности, разорения или чрезвычайного переворота в их судьбе, прибегать за советом и помощью к капеллану замка Форли в Апеннинах, или к старшему священнику того городского прихода, к которому приписан палаццо. Пиэррину тем более поразило это завещание, что она никогда о нем не слыхала прежде, хотя ей с детства были знакомы все легенды и предания их дома. Ей тотчас пришла мысль воспользоваться последним приказанием Джиневры и просить совета и помощи у одного из двух назначенных лиц. Но у которого? В апеннинском замке давно не было капеллана: замок этот был заброшен и необитаем, а капелла обратилась в груду развалин; уж более тридцати лет никто из семейства Форли не бывал там, и единственными сторожами при нем были жители ближайшей фермы. Городской приход, к которому в старину был приписан палаццо, перенесен. Теперешний приход находился под управлением падрэ Джироламо, с тех пор как после смерти Жоржетты домашняя церковь палаццо была упразднена.