Палаццо Форли

Как ни воздерживалась она от гнева, как ни старалась отвечать спокойно и удержать негодование и отвращение, наполнявшие ее сердце, но не могла долее притворяться: смертная бледность, покрывавшая ее щеки, уступила яркому румянцу оскорбленной гордости, взор ее блистал, и голос начинал дрожать… Леви понял, что в ней происходило, — и уязвленное самолюбие завопило в нем, придавая смелость его обыкновенной, застенчивой робости.

Пиэррина грозно подошла к двери, готовясь уйти. — Постойте, синьора, еще минуту!.. Подумайте, что вы произносите приговор вашему брату… приговор всему вашему родовому наследию!.. Вы закрываете будущность перед собою и братом! Я хотел спасти вас обоих, я предлагал…

— Вы предлагали мне позор взамен нищеты! И вы осмелились думать, что я когда-нибудь соглашусь?.. Разве нам нужны ваши благодеяния? Положим, долг моего брата недействителен, положим, заимодавцы его воры и лихоимцы, он заплатит, синьор, он должен все заплатить сполна, потому что его имя — имя Форли! — стоит под этим заемным письмом! По миру пойдем, мы, работать будем оба в поте лица, но Ионафан и его достойные сообщники получат все, что тут написано!.. Берите наш палаццо, наше состояние, — лишь бы нам не оставаться вашими должниками! Знайте, синьор, дом Форли может упасть, — но никогда не должен унизиться!..

— Поздравляю вас, маркезина, если вы находите, что его не унизит породнение с такою женщиною, какова Динах!..

— Она могла желать и воображать все, что ей угодно, — вы сами не уступаете ей в составлении намерений и расчетов, метящих дерзко на нас, — но вы можете быть спокойны! Никогда Лоренцо не женится на ней. Не может быть, чтоб он забылся до такой степени!..

— Вы не знаете Динах, если вы так думаете! Она сумеет заставить повиноваться всех, кого захочет покорить!.. Маркиз будет принужден и необходимостью, и отчаянием, и любовью!

— Вы тоже надеялись, что сумеете и меня заставить принять ваши позорные условия вместе с вашею рукою!

— Но я — и Динах, — вы и маркиз, — это не одно и то же! Знаете ли вы Динах? можете ли иметь понятие о власти этой опасной женщины?.. Она уверяет даже нас, что любит маркиза, но она никогда ничего не любила, кроме своего зеркала и своих уборов!.. Но надо знать ее, как я знаю, чтоб противустать ей, а брат ваш у ней в руках — послушная игрушка. Помните ли вы индийский караван давеча на маслянице? Заметили ли вы изумительной красоты женщину в паланкине?

— Так это она?.. Хороша, в самом деле, слишком хороша! — И Пиэррина глубоко вздохнула, постигая глупости и слабость своего брата.

— Я ее заметила невольно, потому что меня поразило упорство, с которым она осматривала и дом, и меня, и всех бывших со мною. Я удивилась тогда ее вниманию: понимаю теперь, зачем эта женщина так пристально и так неотвязчиво вглядывалась в нас, — она искала Лоренцо, чтоб сделать его свидетелем своего торжества!

— Ошибаетесь, маркезина! Она измеряла вышину палаццо Форли и рассчитывала, как высоко ей надо прыгнуть, чтоб до него достать!..

— О! я все готова перенести, лишь бы Лоренцо не принес ей в жертву своей чести и своего счастия!.. Прощайте, синьор! Пиэррина Форли прощает вам все зло и все оскорбление, причиненные нам вами!

И маркезина еще раз обратилась к двери, которую Леви почтительно отпер перед нею, не смея даже помыслить удержать ее. Весь запас его воли и энергии был истощен в неудачной попытке… Как все люди слабые и ничтожные, он мог почерпнуть в честолюбии минутную решимость, в упрямстве найти мгновенную замену твердости и стойкости, но первое сопротивление обезоруживало его; видя крушение всех высокомерных надежд своих, он совершенно растерялся и уступил Пиэррине.

Маркезина допустила его проводы только до садовой решетки; тут она дала ему знак вернуться, а сама продолжала свой путь по уединенным улицам стихающего и засыпающего города.

Было далеко за полночь, когда она затворила за собою кованые двери особенного крыльца, ведущего по лестнице в галерею портретов и в библиотеку.

Что чувствовала и думала девушка, уничтоженная ужасным известием — легче вообразить, чем рассказать. Покуда она находилась на улице и должна была обращать внимание на безопасное достижение цели, она удерживала восстание скорби в душе своей, но гроза разразилась, лишь только она увидела себя под защитою родного крова, того крова, с которым ей надлежало через сутки проститься навеки…

Как ни горьки были предчувствия и опасения, с которыми уже обжилась маркезина, как ни дальновидна была она сама в понимании братнего характера, все же ей никогда не приходило на мысль и не снилось того, что теперь сбывалось наяву… Маркиз, завлеченный в сети, маркиз, ограбленный постыдным образом, обещающим сделать из него посмешище всей Тосканы и Ломбардии, — маркиз лишился за ничтожный долг более чем на миллион картин и редкостей, маркиз губил свое честное имя вместе с достоянием своих предков, маркиз будет выгнан из собственного дома…

Пиэррина упрекала себя в нерадении, в недостатке заботливости о брате. Она начинала сожалеть, что, послушная девической скромности, не старалась прежде приобрести полную доверенность маркиза, чтоб удержать более власти над ним, чтоб сохранить возможность останавливать его, обуздывать порывы его страстей, поправлять ошибки его легковерия и неосторожности. Она обвиняла себя и каялась в неисполнении своей священной обязанности стражи дома и крова Форли. Она даже вменяла себе в проступок свою невольную, долго скрываемую и сдерживаемую склонность… Ей казалось, что она меньше думала о Лоренцо, с тех пор, как стала много думать об Ашиле, — и она горько спрашивала себя: вправе ли была она допускать в сердце мечту о собственном счастье, надежду на радостную будущность, в то самое время, как счастье и будущность ее брата были так близки к разрушению?.. Бедная девушка не смела взглянуть на изображения отца и бабушки, — ей казалось, что Жоржетта ею недовольна и преследует ее грозным взором.

Она вышла из галереи, прошла по гостиным и залам, освещая их слабыми лучами бледной лампы, которую несла сама в дрожащих руках. Недостаточный свет только более выставлял глубину мрака, господствовавшего в высоких и обширных комнатах. Сама маркезина, усталая, изнемогающая, могла казаться привидением в жилище, предоставленном теням и мертвецам. Она пришла в малиновую гостиную и остановилась.

Ей вспомнилось, что все, тут находящееся, перестает принадлежать ее семейству, что все предметы, ею любимые и уважаемые, все памятники величия ее рода, все, что собиралось и хранилось многими поколениями просвещенных и бережливых владетелей, скоро должно перейти в жадные и грубые руки торгаша, быть рассеянным по разным углам, вероятно, по разным странам мира, — и исчезнуть из отечества вместе с последним воспоминанием о доме Форли… Снова грусть и жалость овладели ее душою, изгоняя из нее волнение непривычного гнева и несродной ей вражды. Снова слезы полились из глаз маркезины…

И вот она в зеленой гостиной, перед картиною Поклонения Волхвов, перед боговдохновенным созданием набожного и кроткого отшельника. Взглянув на свою Мадонну, Пиэррина была поражена невиданным прежде действием живописи: все лица картины — волхвы, их прислуга, святой Иосиф оставались в тени и терялись в прозрачном полумраке грунта, между тем как Богоматерь и Святой младенец выдавались и выступали вперед, облитые светом и блеском. Это происходило от лампы, ударявшей своими лучами прямо на середину картины и оставлявшей края ее в неопределенном отливе косвенного освещения. Днем это действие не могло существовать, потому что тогда свет ровно проливался по всей картине и по всем лицам, а Пиэррина, никогда не приходившая вечером в необитаемые комнаты, не могла видеть того зрелища, которое теперь поражало ее благоговейным удивлением. В целом покое, потерянном во мгле и ночи, была только одна светлая точка, одно лучезарное явление — лик Божественной Девы, улыбающейся Предвечному младенцу. Пиэррине казалось, что в этом видении — намек на участь и призвание… Ей, отчаянной и беспомощной, казалось, что Мадонна призывает ее к себе и обещает ей приют и утоление печали под своей всемогущею верою… Рыдания облегчили ее душу, молитва успокоила ей сердце. Она просила о высшей защите, когда не было у нее защитников на земле; она просила себе покорности, терпения и силы. Это излияние тревожных чувств успокоило ее немного — она встала тверже и бодрее.