Палаццо Форли

— Да! но… для катанья, надо что-нибудь… особенное…

— Ну, вы и наденете что-нибудь особенное.

— Ах, синьор Лоренцо! ведь надо костюм, надо маскарад: вы знаете, никто не показывается во время карнавала без какого-нибудь характерного костюма, и я также хотела бы, но не знаю, как это устроить…

— Что же тут мудреного? я вам представляю по вкусу любое переодеванье, вот и все!

— Нет, Лоренцо, в том-то и беда! Конечно, кто ходит пешком по улице, в толпе, тот может нарядиться как-нибудь: в тесноте его не разглядишь; но кто хочет замаскироваться в карете или коляске, тот уже должен придумать что-нибудь замечательное, поразительное, чтоб не осрамиться… Говорят, нынешний год особенно будут хорошие маски и их поезды. Эта богатая английская леди, что всегда так нарядна в театре, она явится Эсмеральдой, из французского романа: ее понесут на золотых носилках и за ней будет целых сорок человек провожатых, все в отличных выписных костюмах, — будут и рыцари, и дамы, и пажи, и цыгане, и народ… Она, говорят, бросила страшные деньги на эту выдумку и сама наденет удивительный, очаровательный цыганский наряд; а неаполитанская княгиня, за которой все бегают, как за дивом красоты, она из Генуи выписывает цветы кораблями; она будет представлять флору, или фею цветов, сама одета розою, кареты, лошади, все это будет усеяно, засыпано цветами, — экипаж ее обратится в колесницу из цветов; сами кучера и лакеи будут одеты насекомыми, кто бабочкой, кто жуком. Вот очарование, вот прелесть!.. Эта шутка стоит, как слышно, вдвое дороже первой. Наша герцогиня Казильяно велела уморить несколько тысяч кошек и их головы унижут кузов ее кареты, сиденье, запятки, колеса, все! На лошадей заказаны капоры, представляющие кошек; люди тоже вместо ливреи наденут кошачьи головы и шкуры; она сама — кошка, превращенная в женщину, — будет вся в белом лебяжьем пуху, прикрыта горностаевой шубкой… Что же, после всего этого можно придумать, чтоб блеснуть на корсо между этими поездами и какое соперничество возможно с такою роскошью?..

Маркиз задумался: он понял наконец опасения Терезины. Ей явно хотелось также показаться на карнавале в каком-нибудь затейливом костюме.

Но у маркиза не было и ста франческонов!.. Терезина посмотрела на него и продолжала.

— Конечно, где мне пускаться на такие прихоти? Но сидя тут одна, я замечталась… мне пришло в голову, как бы хорошо было взять из любого романа, или из какой-нибудь поэмы, из английской непременно, — это моднее!.. взять, я говорю, идею, предмет и осуществить его… хоть бы, например, из дивных восточных сказок Томаса Мура, путешествие султанши Нурмагаль. Она была рыжеволосая, то есть белокурая красавица… У меня тоже белокурые волосы! Ей не нужно кареты, это уж выгода!.. Ей нужен просто паланкин, под которым ее понесут индийцы и кашемирцы; караван ее будет состоять из молодых женщин и девушек, одетых по-восточному… зонтики и опахала из перьев, несомые невольницами, слон, — нет! слона достать мудрено, — жаль!.. пляшущие баядерки, вертящиеся дервиши, — чего тут не можно поместить… Как это все будет ново, оригинально!.. Что вы думаете, синьор маркезе?.. Не правда ли, прекрасная мысль? Как жаль, что я не жена лорда Уорда!

При этом намеке на богатого вздыхателя, отринутого Терезиною, маркиз, пришпоренный ревностью и досадою, не утерпел, — он вскочил на ноги и посмотрел гордо на Терезину, ушел, бросая ей на прощанье следующие слова: — Довольно, синьора! Ваша фантазия осуществится. Вы получите костюм султанши и провожатых и появитесь на карнавале блестящею Нурмагалью; завтра в полдень у вас будет две тысячи франческонов!

IX. Итальянский карнавал

На другое утро, в пятницу, ранехонько, маркиз Лоренцо Форли стучался у ворот еврея Ионафана дель Гуадо.

Через полчаса он заложил венецианцу Сан-Квирико, за две тысячи франческонов, картину Фра-Бартоломмео, портреты своих отцов и праотцов и все семейные рукописи, хартии и бумаги, находившиеся в архиве маркизов Форли.

Если через два дня в третий ему нечем будет выплатить этот новый заем, вместе с 50-ю тысячами флоринов, полученных им в Венеции, — палаццо Форли, со всеми богатствами, в нем находящимися, должен перейти в руки Сан-Квирико.

Маркизу неоткуда и не от кого было ожидать и сотой доли одного франческоне; он не мог надеяться на диво, чтоб спасти свое наследие от неминуемой гибели, но он был доволен и рад в эту минуту — он понес Терезине двенадцать тысяч франков на издержки ее карнавала.

Настала суббота, день открытия масляницы и ее маскарадных гуляний во всей Италии. С восхода солнца улицы и набережные Флоренции представляли необыкновенное зрелище: вместо их ежедневного оживления, вместо народа, идущего по делам, торгующего, продающего и покупающего, — вместо экипажей, развозящих по городу любопытных путешественников и ленивых туземцев, тишина и пустота господствовали всюду. Лавки были заперты, мостовая выметена; на окнах и балконах домов появились драпировки, самые разнообразные и разновидные, смотря по богатству и званию владельцев: где простые бумажные ткани ярких цветов, где тяжелый штоф весь в отливах, по местам даже дорогие затканные арацци (то есть ковры, известные под общим названием гобеленов), нарочно сберегаемые для торжественных случаев и переходящие из рода в род через много поколений. Свежие цветы и густая зелень переплетались гирляндами меж этих импровизированных обоев; ряды кресел, стульев, скамеек возвышались и теснились за решеткою каждого балкона или окна, громоздились на поспешно выстроенных подмостках в промежутках домов и появлялись даже на кровлях, грозя обрушить бестрепетных сидельцев на голову прохожих или на камни мостовой. Торжественное и трепетное ожиданье выражалось как в общей физиономии города, так и в отдельных лицах каждой живой души, мелькавшей суетливо около приготовляемых мест. Небо ясно улыбалось ликующей земле; весна проливала в воздухе свое теплотворное и благодатное дыхание; март уже успел оживить южную природу, не засыпающую длинным тяжелым сном труженика после утомительной работы, но дремлющую легко и чутко, как балованная красавица, забывшаяся на мгновение сладким полусном.

Но вот начались и отошли обедни, вот полдень прозвучал на башнях и колокольнях всего города, пробив прежде на древних часах, стерегущих Флоренцию с массивной башни Палаццо-Веккио. Раздался пушечный выстрел, возвещающий начало карнавала, — и Лунг-Арно, с прилегающими к нему улицами и набережными, начал оживляться, наполняться. Еще несколько секунд, и по нем распространилось уже многочисленное корсо, то есть гулянье; это корсо закипело народом, зашумело каретами, колясками, каррами и кариолками всех разрядов и форм… Катанье образовалось, ряды устроились, потянулись, карнавал был в ходу! Вот маски… вот маски!.. сперва поодиночке и будто робко, потом все больше и многочисленнее, выползают они из боковых улиц, выходят из домов и, наконец, завоевывают все пространство между рядами и сами уже выезжают в каретах, фургонах, колясках и дрогах. Все, что есть движущегося и дышащего в городе, высыпало на масляницу. Всякое ремесло брошено, всякое занятие и дело забыто, всякая забота отложена: карнавал начался, Италия гуляет!..

Гуляет бедность, обвешанная пестрыми живописными лохмотьями.

Гуляет богатство и знатность, то зрителем в гербованных экипажах, то веселым участником народных забав, перерядившись и замаскировавшись и как школьник, сорвавшийся с учебной скамьи, наслаждаясь бурно и шумно редким удовольствием своего полуинкогнито, освобождающего от светских обязанностей.

Гуляют молодость и красота, чтоб показаться и понравиться, чтоб возбудить восторг и похвалы. Гуляют старость и безобразие, чтоб забыть себя, занявшись другими.

Все на улице, все около пространства, предоставленного широкому разгулу масляницы; едва внутри домов и жилищ осталось кому стеречь их. Умри кто-нибудь в этот день, ему придется ждать и савана, и гроба, и, пожалуй, погребальные свечи потухнут около покойника, если он бессемейный сирота, потому что никто не останется возле него — охранять его последний сон на земле.