Палаццо Форли

Ионафан молча наклонил голову в знак подтверждения.

Маркиз искал на лице менялы выражения его мнения о лучшей картине своего музея.

— Ну, что ж! хорошая вещь!.. Да, в самом деле, хорошая!.. Мастерское произведение! Но у меня лучше есть, — поспешил прибавить сметливый знаток, чтоб не казаться слишком восхищенным. У меня один Бенвенуто Гарофало, который поменьше будет, но которого не отдам ни за что в мире, да, синьор! даже за самую дорогую картину, что в Ватикане стоит на почетном месте!.. Вот как, эччеленца!

Однако старая кровь охотника до картин заиграла на его засохшем сердце; он все ближе и ближе подходил к дивному созданию Бартоломмео, и судорожная дрожь и искра зависти в глазах изобличали восторг, который ему хотелось скрыть от молодого обладателя картины.

— Я за нее дал бы… десять тысяч лир!.. и три тысячи франческонов[58],- сказал протяжно жид, поглядывая то на менялу, то на маркиза.

— Вы — может быть! а я — нет!.. — промолвил скороговоркою Сан-Квирико и пошел далее, будто не обращая особенного внимания на сокровище палаццо Форли.

— И маркиз, вероятно, сам ее не продает, — возразил еврей, — я ведь так только, примерно сказал…

— Я не продаю ни одной из своих картин, — отвечал Лоренцо, — я дорожу родовым имуществом моего дома, а этою картиною более, чем всем прочим… Обстоятельства могли меня принудить заложить на время мой палаццо, но продать — никогда! Ведь вы помните, синьор антикварий, что эта картина не пошла вам под залог и особенным условием исключена из списка всех прочих, данного вам мною в Венеции?

— Помню, помню, маркиз!.. да и на что мне ваша картина? Бог с ней!.. у меня своих много… Вот мой Гарофало и еще мой Леонардо да Винчи — они большие редкости, у меня одного в целой Италии только и можно их достать. В Англию покупали, для Швеции прислано было, — не уступил, самому жаль расстаться!.. Я старый человек, нет ни роду, ни племени, для кого мне деньги?.. Я не из барышей торгую, а все по охоте, по страсти… На себя станет, а умру — ничего с собою не понесу… картины же отдам в монастырь или в церковь, на поминовение грешной души, чтобы по мне вечно обедню служили!.. Не нужна она мне, ваша картина, а хороша, нечего таить!

Вошли в портретный архив.

— Эту галерею показываю я вам только, как гостю, — сказал Лоренцо:- все, что в ней находится тоже исключено из закладной — здесь только наши семейные бумаги, да портреты моих предков! — Они проходили уже мимо горбуна. — Пербакко! — вскричал меняла, вглядываясь попеременно в портрет и в Ионафана, — какое странное сходство!.. Не был бы ты еврей, друг Ионафан, я бы подумал, пожалуй, sto birbante (этот плут) и ты совершенно на одно лицо… оба не пригожи! che!..[59] Раздался нервический смех. Маркиз прервал его. — Синьор, — сказал он с недовольным видом, каково бы ни было лицо, изображенное в этой раме, прошу вас не забывать, что оно представляет члена моего семейства и потому здесь должно быть уважено! — О, per Dio, синьор маркиз, не извольте обижаться!.. Я не с тем намерением сказал! Господин прадед ваш не мог не броситься мне в глаза как типическое лицо… примерного, характеристического безобразия, а друг Ионафан принадлежит к такому же разряду лиц и…

— Довольно, синьор Сан-Квирико, довольно! — И маркиз хотел выйти из залы, но Ионафан его остановил.

— Эччеленца, на что вам эти кипы старых бумаг, которые только пылятся в шкафах и заводят вам мышей?.. Синьор Сан-Квирико иногда покупает и бумаги, на переварку… так если…

— Эти бумаги, — перебил маркиз, — либо родословные моего дома, либо акты рождений и кончин, свадебные договоры, купчие крепости на наши владения, летопись рода Форли; для меня они имеют цену, никому другому они не пригодятся, и синьор Сан-Квирико не может покупать воспоминания древнего дома, как тряпье, для произведения новой бумаги… Я уже сказал, что ничего из этой комнаты не отдам!

— О, синьор, я знаю, я убежден, что ваша эчнеленца не расстанется с этою рухлядью, да и зачем продавать такой хлам без цены?.. Но я только так молвил, в случае если когда-нибудь сиятельнейшему маркизу понадобится опростать эту комнату… так только, чтоб даром не пропало.

Ионафан не договорил. Они уже были на лестнице и, прощаясь с маркизом, меняла сказал ему, посмеиваясь:

— Благодарю за прием, эччеленца!.. сегодня четверг, в понедельник выходит срок вашему векселю… una bagatella, Vossignoria (сущая безделица!), но деньги счет любят, и я буду просить всенижайше меня, старика, не задерживать и уплатить исправно. Буду надеяться на милости ваши, синьор маркиз!

— И я тоже, эччеленца, как поручитель! — прибавил еврей, кланяясь в пояс.

— Хорошо, хорошо, господа, до понедельника! — сказал Лоренцо и, захлопнув за ними двери, судорожно и с восклицанием отчаяния схватил себя за лоб, потом пошел скорыми шагами в спальню, где заперся до вечера.

Вечером Лоренцо оделся с особенным старанием, расправил свои густые волосы, выпрямил свой стройный стан и, немного бледный еще, он зашел проститься с сестрою, торопясь выйти со двора. Пиэррина, вдвойне взволнованная опасениями за брата и радостною тревогою за себя под двойным влиянием разговора с Ашилем и неприятной встречей с менялою, Пиэррина обняла Лоренцо еще нежнее, еще ласковее обыкновенного. — Ступай, мой Лоренцо, — сказала она ему, — и Бог да будет с тобой… и с нами тоже, — прибавила она мысленно, думая об Ашиле и себе.

Маркиз вышел от сестры тронутый и в раздумье. Он всегда чувствовал себя добрее и лучше, когда проводил несколько минут с сестрою, но в этот вечер он был в особенно грустном расположении.

Но по мере того, как он удалялся от сестры и приближался к своей цели, влияние Пиэррины рассеивалось.

Он пришел к синьоре Бальбини. Терезина распевала ариетты перед большим зеркалом, в котором с ног до головы могла видеть свою грациозную персону.

Но, заслыша шаги, она подсела к окну, призадумалась, пригорюнилась и томно подперла голову локотком. Когда Лоренцо отворил дверь и приподнял шелковый занавес, он увидел перед собою олицетворенную меланхолию. Это был идеал, пропевший ему так призывно на лагунах страстную элегию любви… это была женщина, о которой говорилось в дивной песне.

— Синьор Лоренцо, — произнесла слабым голосом синьора Бальбини и подала руку маркизу.

— Синьора, что с вами?

— Не обращайте внимания, это вздор, ничего!

— Не может быть, вы верно получили неприятное известие?

— О нет, поверьте, нет, я никаких писем не получала. — И синьора Бальбини запела известную арию из Элизире:

Но голос ее прервался, и заглушаемое рыданье вырвалось из ее высоко колыхавшейся груди. Лоренцо испугался.

— Синьора, ради Бога, скажите, что вас тревожит?

— Не приставайте, синьор Лоренцо, это такое ребячество… так глупо!..

— Стало быть, есть же что-нибудь.

И Лоренцо стоял, призадумавшись, возле синьоры Бальбини, которая садилась в кресло.

— Нечего делать, вы все узнаете — и будете потом смеяться надо мною…

Она улыбнулась, как солнышко сквозь последние капли, летнего освежительного дождя.

— Синьор Лоренцо, — продолжала тихо Терезина, — послезавтра, в субботу, начинается масляница… и я вспомнила, что так давно не видела нашей родной итальянской масляницы, нашего шумного, веселого карнавала… Вы знаете, я провела пять лет во французском пансионе, в Марселе, где меня воспитывали. Я вспомнила, как еще ребенком смотрела я на богато одетые маски, на разнообразные, затейливые поезды, как мне завидно было, глядя на великолепные экипажи… и…

— Ну, что ж! у вас есть экипаж, вы тоже пощеголяете перед городом и вам тоже позавидуют!

58

Франческоне — тосканская монета, стоящая шесть франков. (Примеч. авт.)

59

Каков! (ит.) (Примеч. сост.)

60

(Примеч. сост.)