Страница 95 из 101
Помню, что была среда. Помню, что был хороший день. Помню, что я чувствовал себя отдохнувшим — пять ночей, прошедших после прослушивания у Салливана, были отданы крепкому сну. Я был уверен в предстоящем теледебюте, не слишком тревожился из-за него. Все идет как надо. А раз все идет как надо, то зачем тревожиться? Помню, на улице было хорошо, погода стояла приятная: солнечно, тепло, но не слишком жарко. Я вышел из дома и направился к ресторанчику на углу, чтобы позавтракать, и не заметил ни привычной давки, ни всегдашней лихорадочности на нью-йоркских улицах. Всюду создавалось впечатление, что день будет очень хорошим. Может, так оно и было.
А может, день был самый обычный. Просто из-за того, что я в тот день узнал, потом, когда я вспоминал о тех первых, утренних часах, они казались мне гораздо прекраснее.
Когда я зашел в ресторан, двое ребят за столиком спорили об Энди Уорхоле. Я заказал еду — французский тост, яичницу из двух яиц. Это был мой любимый завтрак. Гренки, поджаренные в яйце с молоком и яичница-болтунья. Официантка записала мой заказ на зеленой карточке и поместила ее в вертушку на кухонном прилавке для повара.
Странно, наверно. Странно, что вся эта чепуха так отчетливо врезалась мне в память. Но все это тоже составляло часть того момента: мой заказ, то, как официантка записала его и передала повару. Потом пошла за кофе, и я проводил ее взглядом — просто так, от нечего делать. Когда она проходила под телевизором, установленным под потолком в углу, я мимоходом взглянул на экран — и увидел лицо, которое видел всего раз, много лет назад. Но я узнал его безошибочно. Не важно, как давно это было, — я узнал это лицо моментально. Майами. Та глухая дорога. По телевизору показывали того чернокожего мужчину, который тогда спас мне жизнь. Во всяком случае, его фотографию. Его фотография оказалась в сводке новостей.
— Что он сделал? — спросил я куда-то в пустоту, надеясь, что кто-нибудь ответит.
— Что? — переспросила в ответ официантка.
— Этот человек, что он еде…
Официантка взглянула на телеэкран, но изображение мужчины уже исчезло. Теперь показывали какой-то дом, подъездную аллею со следами пролитой краски.
— Кажется, говорят о том, что этого мужчину убили. — Она произнесла это отстранение, как телефонистка, сообщающая номер.
Я снова пытался выговорить: «Что?» — но слова застряли у меня в горле.
— То ли этой ночью, то ли сегодня утром. Перед его домом. Кажется. Его застрелили. Ну, вот… — Она подошла к телевизору, дотянулась до него пальцами, прибавила громкость.
Ведущий новостей рассказывал о последнем, очевидно, по времени заказном убийстве в ходе борьбы за гражданские права. Миссисипи. Поздно ночью. Медгар Эверс, подходя к своему дому, получил пулю в спину.
Всего одну пулю.
Но этой пули, выпущенной из винтовки, оказалось достаточно, чтобы проделать дыру величиной с кулак с одной стороны тела и выйти с другой, прихватив с собой по пути изрядное количество мышечной и костной ткани. Прихватив все это, она не остановила своего движения, пока не пролетела через окно и стену кухни и не упала на стол, как какой-нибудь мрачный сувенир. Но и ее не хватило, чтобы убить этого человека. Убить сразу, на месте. Эта пуля свалила Медгара, но ему еще удалось, с хлещущим из него фонтаном крови, подползти к крыльцу дома…
Я не заметил, как мои пальцы впивались в стол, как я подошел вплотную к телевизору.
…Подползти к жене и детям, которые выбежали из дома навстречу своему умирающему мужу и отцу. Он продержался еще некоторое время, пока друзья погрузили его в железнодорожный вагон и помчались в больницу при Миссисипском университете, и еще немного, так что его принесли в палату для оказания первой помощи, где белые доктора не очень-то торопились оперировать подстреленного чернокожего. Вот сколько он продержался, но не дольше.
На телеэкране снова показали изображение дома. То, что я вначале принял за краску, оказалось пятнами крови.
Медгар Эверс. Муж. Отец. Мой спаситель. Погиб. Погиб, так как считал, что чернокожие должны обладать основополагающим, неслыханным, неприкосновенным правом сидеть там, где они пожелают, и в ресторане, и в автобусе. Может быть, даже голосовать.
Выпуск новостей закончился, начался очередной «мыльный» сериал.
До моего слуха долетали обрывки разговоров за ресторанными столиками. Мэр совсем свихнулся, совсем рехнулся, если думает… Янки — просто попрошайки, и что им нужно, так это… Парень рассказывал приятелю про какую-то юбку на работе — неприкаянную разведенку, которая не прочь…
Разговорчики. Ни слова про Медгара. Никто ничего про него не говорил. Для меня вплоть до этой минуты он оставался лицом без имени. Для остального мира он не станет даже воспоминанием.
— Ваш заказ. — Это официантка подошла с моей едой. — Ваш заказ готов.
Я поднялся, пошел к двери, остановился, вернулся и бросил ей денег. А потом ушел.
Вот как все должно было быть: должны были показывать Московский цирк… вернее, сначала должны были показать Эда. Эд должен был выйти, произнести свои привычные фразы типа «Здрасьте-добро-пожаловать-на-наше-классное-шоу», а затем поприветствовать всех присутствующих в зале звезд. В зале всегда присутствовали звезды, потому что звезды любили лишний раз сверкнуть рожами на всю страну, от побережья до побережья, потрудившись лишь притащиться в студию и занять зрительские места на передаче Эда. Так вот, вначале появлялся Эд со своими приветствиями, потом показывали цирк, а потом — меня. Все шло по плану. Евангелие от самого человека. Боб говорил мне, что правило Эда заключается в следующем: «Открывай программу пошире, показывай хороший комедийный номер, вставляй что-нибудь для детей, веди представление чисто». Рази публику наповал, смеши ее, развлекай на всю катушку, но чтоб все было чисто. Чисто, надежно, приятно для зрителей — вот чего требовал Эд Салливан и что он представлял.
Пока шла репетиция, у меня многократно возникало чувство, что это уже было. Я столько раз мысленно переживал этот миг, что он казался мне таким же реальным, как и любое подлинное событие моего прошлого. Несмотря на лихорадочную возню вокруг меня — на растущую панику съемочной группы, которая, не важно, сколько раз они уже проделывали все это, с каждой секундой приближалась к прямому выходу в прямой эфир для всей Америки, — я чувствовал себя так же, как чувствовал себя с тех пор, как Боб пожал мне руку и сообщил, что я буду выступать в шоу, — то есть совершенно спокойно. У меня было ощущение, что я призраком прохожу через мгновенье, уже завершенное, и что как бы со стороны, подобно привидению, наблюдаю за происходящим. Все, что от меня требовалось, — это разыграть свою роль согласно сценарию.
Разве что сценарий оказался не совсем таким, каким я его всегда себе представлял. Он очень сильно изменился с тех пор, как Медгар Эверс получил пулю в спину.
Администратор сцены подозвал меня, попросил быстренько пробежаться по своему тексту перед камерами. Я, как заядлый картежник, в очередной раз вытащил из кармана листки бумаги — пожелтевшие, затрепанные, но так и не выброшенные. Это была почтовая бумага из отеля «Сент-Реджис» в Сан-Франциско. Я быстро просмотрел текст, который так долго пролежал без дела, дожидаясь своего часа. Встал на то место, где буду стоять во время съемок, посмотрел в камеру и сказал: «Здравствуйте, меня зовут Джеки Манн. Я — негр».
Мы с Четом и Бобом сидели в кабинете Боба. Боб сочувствовал мне — сочувствовал, как мог, учитывая ситуацию, — но его сострадание явно тонуло под натиском эмоций, которые на полной скорости врывались в него через то отверстие, которое я в нем только что пробил. Чет раскалился, как вулкан, но сдерживал себя. Решил — пусть Боб выговорится. Видимо, он боялся того, что может произойти, если он сам выпустит свою ярость на волю.
Боб сказал — осторожно, но по делу: