Страница 70 из 89
— Да, удружил ты Рябову знакомством. Тебе не икается в море?
— Икается, — мрачно проговорил Федоров. — Только ведь и Рябов не мальчик. Хотел к нам в университет поступать… Вот их и свел. Думал: пригодится Рябову сия дама для дела.
— И пригодилась, — сказал я. — А может быть, он нашел свое счастье? Чего это мы за него разохались…
Женька хмыкнул.
— Если Рябов и не запил с горя, то исключительно из самолюбия. Не может как все… Смириться с тем, что он один из многих, для него смерти подобно. Уж я-то его знаю, в мореходке пять лет спали в кубрике бок о бок и за одним столом сидели. Да… Ты вот, Игорь, тоже такой. Знаешь, прежде я к тебе с надраем относился, думал: много понимает о себе, весь эдакий…
— Волосанистый, что ли? — спросил, усмехнувшись, Федорова.
— Нет, волосанства в тебе ни на грош не было, Игорь… Каким-то отодвинутым от людей ты казался. А понял о тебе сермяжную правду, когда на процессе твоем сидел… Беда, она, корешок, лучше всего просвечивает человека. Думаешь, не разгадал, что не тебя судят, а ты сам себя судишь за гибель «Кальмара»?
— Хватит обо мне, — прервал я Женьку. — Признал, что не волосан, — и ладно… Что еще нового в Калининграде?
Женька хватил себя по лбу кулаком.
— Черт, — сказал он, — самая интересная новость! Но… Погоди, не могу рассказывать. Ты ведь сказал: о Рябове ни слова. А новость связана с ним. Косвенно, правда, а связана.
— Не паясничай, Жак, — притворно строгим голосом сказал я. — Не то будешь ты у меня шестигранный волос. И в судовом журнале это явление обозначу. Для потомков.
— Слушаю и повинуюсь, мой капитан… Тогда внимай: Стас Решевский снова в море, и его направили к Рябову дублером.
…Время близилось к полуночи. Салон моей каюты был ярко освещен. Я сидел в кресле и смотрел на переборку, где отсвечивало бликами изготовленное в Японии стереоскопическое изображение Колумбовой «Санта-Марии».
Стас Решевский ушел в море. А как же Галка? Ведь она продолжала оставаться его женой, будь что иначе, Федоров не преминул бы сказать мне об этом. Значит, она смирилась? И позволила Стасу уйти в океан… Знать, не выветрилось у меня чувство к ней, если и сейчас, когда прошли годы, не могу без душевного трепета думать о ней. А злости давно нет, даже пытаюсь оправдать ее…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Дождевая капля упала капитану на лицо. Он поднял голову, посмотрел на темно-серые облака. Облака закрыли половину неба и продолжали шириться. По часам следовало появиться автобусу, но автобус не появлялся, и толпа ожидавших его заворчала. Новые капли окропили горячий асфальт. Волков улыбнулся, взял дорожную сумку в другую руку и приготовился ждать. Автобуса или дождя — ему все равно.
Капли зачастили, стремительно уменьшилась светло-синяя часть неба, в темной его стороне сверкнуло… «Начинается», — подумал Волков, и тут за стволами высоченных сосен замелькало вишневое тело автобуса.
Автобус казался полупустым, но Волков вошел в него последним, и ему одному не досталось места. Едва отъехали, наверху загрохотало, и рванулся к земле оглушающий ливень, такие Волкову доводилось наблюдать, пожалуй, лишь в тропиках, и водитель тоже изумился, сбросил газ, придвинул машину к обочине, повел медленнее.
«Везучий ты человек», — подумал о себе Волков и вдруг почувствовал, как потянули его за рукав.
Волков поворотился, он смотрел в лобовое, залитое струями воды стекло и теперь отвел глаза, повернул голову вправо и увидел светловолосого мальчика. Мальчик поднялся с сиденья и тянул Волкова за рукав.
— Тебе одному нет места, — сказал мальчик. — Обидно тебе, да? Садись, дядя.
Волков улыбнулся. «Ишь ты, клоп какой, — растроганно подумал он. — О чужом дяде позаботился…»
— Спасибо, малыш. А как же ты?
— Я к маме на колони сяду.
И тут Волков увидел маму.
Мама была как мама, разве что кос таких Волкову давно не доводилось видеть, не в чести косы у нынешних женщин, то ли не по моде, то ли волос не хватает, вот косы Волков и заприметил. Мама не сразу вникла в завязавшийся разговор, думала о своем, глядя в окно, или просто любовалась ярившейся грозой, потом до нее дошел смысл сыновних слов, она густо покраснела, стремительно отодвинулась к стенке, притянула к себе мальчонку.
— Садитесь, пожалуйста, — проговорила она. — Извините.
Волков продолжал улыбаться, поступок мальчугана, скорее та непосредственность, с какой он уступил место, привела Волкова в благодушное настроение, хотя во все дни пребывания в этом лесном краю его не оставляло ощущение умиротворенности и покоя.
— Пожалуй, сяду, — сказал Волков, осторожно опускаясь на сиденье.
Между ним и женщиной осталось пространство, будто они, не сговариваясь, создали вдруг пограничную полосу.
Письмо от Жака Федорова капитан траулера «Рязань» Игорь Васильевич Волков получил у берегов Юго-Западной Африки, в Уолфиш-Бее, когда подошел к рефрижератору «Алексей Венецианов», чтоб передать на него четыреста тонн серебристого хека. «Венецианов» доставил из Мурманска почту, с ней и пришла весточка от Женьки.
А через три месяца «Рязань» уже швартовалась в Мурманске, на Петушинке, у новых причалов рыбного порта. У Волкова выпадал по срокам отпуск, траулер ставили в ремонт на шесть недель, тут и решил капитан навестить Евгения Федорова, глянуть на хваленую его Мещеру, куда Федоров уехал двумя неделями раньше.
Федоров встретил Волкова в Рязани и сразу увез капитана рыбачить на озере Тинки, купаться в Оке, дышать сосновым воздухом монастырского бора в Солотче.
Сам Федоров пропадал на острове, где пятый год уже расположилась станом морская дружина имени Евпатия Коловрата — летний спортивно-трудовой лагерь для «трудных» подростков. Федоров каждый летний отпуск занимался дружиной, поскольку детство провел в приюте и сам в свое время числился в «трудных», хотя слово тогда такое еще не придумали… Но и о Волкове Федоров не забывал. Приводил его к себе в лагерь, еще один капитан — это же чудо для рязанских мальчишек… Бывало, и так заскакивал к Волкову, вдвоем они купались на речке, валялись на пляже, толкались по улицам, заполоненным курортниками и туристами, любовались башнями-мачтами монастыря или бродили среди желтых сосновых стволов утопившего поселок леса.
В этот день Женька не пришел, и утром Волков уехал на автобусе в село Аграфенина Пу́стынь. Федоров советовал посмотреть тамошнюю церковь, некогда в нее упрятали княгиню Аграфену, мать последнего рязанского князя, мечтавшую о московском престоле для сына.
Церковь оказалась скромной, тихой, и местность вокруг ей под стать. «И в самом деле пу́стынь», — подумал Волков. Ему захотелось представить, как водворяют сюда гордую княгиню, но привычные образы суриковской картины не дали родиться самостоятельному видению. Капитан оставил попытки разглядеть прошлое. Он подумал, что сознание его скроено иначе, он, конечно, не умеет возвращаться в тринадцатый век и разговаривать там с Бату-ханом.
И вот сейчас, в автобусе, сквозь грозу идущем к Солотче, Волков почувствовал, что ему не хочется начисто отказывать себе в воображении. Наверно, дар проникновения в то, что уже было, и предвидение должны быть присущи каждому человеку. И капитан усмехнулся неожиданному внутреннему протесту, подавил вновь возникшее желание заговорить с соседкой и принялся, искоса поглядывая, придумывать судьбу.
Волков вообразил большой город на Севере, скажем Норильск, а может быть, и Архангельск, Магадан. Там она работает, видимо, третий срок. Прежде окончила где-то в России институт, возможно, и в Рязани, уехала по распределению, встретила парня, родила вот этого милого обормота, а летом отдыхает в Солотче, лучшего не найти места для мальчишки. Ездили в город, то ли к родным, то ли на смотрины, отец остался на пляже, отцы не любят трястись в автобусах, а то и отпуск ему не дали, и сейчас он холостякует в скучной квартире за тысячи километров от мещерского рая.