Китайское солнце

Сквозь угольное ушко перечисления. В детстве незаконченность радовала.

Но в детстве мы не знали такого слова. Сетчатость.

Странно только, что заметить это удается не сразу. Обыкновенное физическое ощущение укромного совершенно изолированного знания.

Наблюдая строение страницы на безжалостном солнце, трудно было представить, что на бумаге может появиться какая-нибудь литера.

Не рекомендуется, нет, совершенно не рекомендуется затрагивать мои рассуждения. Какого они рода? Как возникают? Напоминают ли они голоса, или трубчатые кости неведомых музыкальных инструментов? Нужно собраться с мыслями — вопрос не прост.

Просьба заключалась в одном: не следует спрашивать. Тем не менее, возникающие вопросы складываются в некое подобие архитектурного взаимодействия.

У меня много чего было. Не было только желания это иметь. Я протянул руку за сигаретой, но взглянул на нее и вдруг понял, что все это время она меня совсем не слушала, а глаза, подернутые какой-то влагой, были пусты и бездонны, как тогда, когда мы оба исчезали в грязи коровника, обреченные ярости и памяти.

Но ее глаза все-таки встретили мой взгляд. Ее сухие, горячие пальцы коснулись моей щеки, после чего она резко поднялась, отошла к столу и поправила цветы в вазе. Не позднее было время. И так далее. С каждым случается. Пустой субботний вечер в летнем городе.

Я заметил, что узор на шелке ее платья слегка изменился. Кажется, я даже сказал ей о том, что в нем возникли какие-то другие линии, может быть, другие цвета, переплетения. Постояв у раскрытого окна, откуда несло жаром, она сказала, что, наверное, все, что я ей говорил, и в самом деле правда, и что не было никакой змеи, а была обыкновенная телефонная будка, и еще совпадение, и еще толпа, а кроме того — зной, мягкий асфальт и все такое, и что над этим стоит подумать, потому что времени у нее много, и если кому-нибудь рассказать, сказала она, сколько у нее времени, никто не поверит, да она сама в первую очередь не поверила бы, скажи ей кто о таком, а потом улыбнулась и подошла снова, но ты этому, сказала она, не придавай большого значения.

— Хорошо, если простая телефонная будка…

— Тут мне самой многое не ясно, — прервала она меня и вновь положила обе ладони на мой лоб, а я почувствовал, как они странно и быстро охладевают. И то сказать, вечер шел к концу.

— Потому что очень жарко, — сказала она. — А лоб у тебя горячий.

Возможно так и было. Но в качестве вещей возникло еще что-то. Например, мне показалось, что теперь я без труда могу смотреть сквозь ее руки.

— А что ты видишь? — спросила она, отстранясь, и как-то внезапно старея на глазах.

Я не ответил, так как знал, что ей неважно, что я ей скажу, потому что ей, вероятно, не важно и то, что ничего кроме десяти солнц видеть не получалось, хотя стань я об этом говорить, у меня бы ничего не вышло, потому что я видел десять солнц, медленно сходившихся в одно, и оно было не большим, но и не малым; не светлым, и не темным, и по мере того, как они друг к другу приближались, исчезая одно в другом, я видел, как меняется их свечение.

Из обыкновенного зеленого они превращались в огненно синие, лиловые пульсирующие лохмотья легчайшего пламени, которое, постепенно собираясь в форму единого кипящего диска, чернело, будто наливалось неисчислимой глубиной вторжения. Десять ее пальцев, десять солнц сошлись в один черный проем. Что было правильно.

Потому что я ощущал, как выхожу в эту дверь, как будто раздирая завесу из ртути, словно без труда добавляя слово к слову и никому нет дела, в каком месте кто и как появится на свет. Выйдет. Некоторые грамматические формы совершенны и прекрасны, как музыкальные инструменты. Стоит ли выпускать их из рук даже в воде? Вода — одна часть истории. Песок — другая. Поэтому.

Вероятно, все это время мои глаза были открыты. — те, что однажды были даны в долг, и возвращать которые, я знал, наступал час, хотя никакой боли, понятно, я не чувствовал, только жажду. Я так думаю потому, что беспечально проходя кипящие иероглифы орбит, я продолжал (а как долго?) видеть несколько оставшихся в поле зрения теней, стоявших надо мной точно в ожидании.

Но солнц больше не было. Чего там было еще ждать! Конечно, может быть, они отошли куда-нибудь влево или назад. Либо их закрыли облака или тени. Меня, впрочем, это нисколько не интересовало. Я хотел пить.

Вот, что меня интересовало. Я знал, что пить хочу давно. Что означает "давно" я только догадывался, но я знал, что давно знаю о том, что хочу пить и, облизывая пересохшим языком такие же ненужные, как и желание, губы, думал, что надо бы как-то попытаться сказать о том, чего мне так давно хотелось.

Но чей-то голос уже опережает, не дает сказать, неотступно приближается, спрашивает. Голос невыносим. Он вызывает отвращение, как все, что сделано из глины, слюны и дрожи некоторых оболочек. Жаль, но мы так и не узнали, из чего состоит грязь.

— Карл, ты слышишь?

— Карл… — вторит в терцию еще голос.

— Карл, — присоединяются другие.

(В это мгновение мне кажется, что когда-то я их хорошо знал: голоса добрых старых времен).

— Ты нашел, наконец, то, что искал?

— Нет, — говорит кто-то, словно из-за затылка, издали. И будто бы в ответ:

— Нет, не помню, чтобы я что-то искал.

Разумеется.

Я бы и сам не смог лучше ответить.