Путешествие с двумя детьми

Неделя без оргазма.

Вместе с нашим двухметровым гидом, носящим черный галстук, который заставляет его потеть, собираемся искать снег.

Просвеченная насквозь цветными лучами, словно призма, пронзенная диагоналями машина едет сквозь воды, земли, бурные потоки, из плодоносной зелени в безупречную белизну Аглаглы, к меткам, оставленным душегубами, прячущимися в душе, продавцами потухшего пламени.

Новое плавное схождение в жару заката к королевскому городу, к его саду тысячи белых павлинов.

Сегодня цирк «Текила» не давал представления. Поэтому мы берем напрокат коляску, старые лошади больше не скачут рысью, древний погонщик вдоль небольших пустошей вторит передвижениям короля.

Четверг, 8 апреля

Однако мне кажется, что путешествие уже завершилось, и скоро закончится мой блокнот, это, может быть, и есть моя настоящая плата. Сегодня уезжаем в Могадор.

Зловещие знаки на дороге в Шишаву: маленький черный козленок, которого рубят на куски яростные руки двух мужчин.

В машине, в которой мы печемся, несмотря на устремляющийся на нас ветер, взрослый уснул, следом за ним уснул и милый ребенок. Целомудренный ребенок ведет машину и снова держит в руках мою жизнь, и нить нашего сознания в тишине пейзажа похожа разговор.

Ребенок струит из своего рта в мой отраву, потом воду, она ее разбавляет и отпускает его грехи.

Иногда я смотрю на ребенка и больше не нахожу его красоты, я боюсь, что красота была всего лишь добавлена моим взглядом.

Пятница, 9 апреля

Краткое счастье вчера вечером, пока мы прогуливались по гавани, меж высокими, собранными и подвешенными, чиненными и новыми тралами, сиреневыми сетями, продавцами соли, крупицами дымящегося льда, приканчивающими омаров. С наступлением темноты мы по порядку располагаемся в шлюпке, ею правит мужчина в одежде, перепачканной кровью. Желтый диск солнца висит в сверкающих полосах, поглощаемых волнами. Мы пристаем к черному острову.

Позже, в лучах фар: неясные формы, проносящиеся меж дюн, опустившиеся на лапы жующие одногорбые верблюды, охраняемый неподвижными мужчинами тент, собака, гонящая быков. Тяжесть опиума, шум морского отлива, вдалеке еле различима крепость, курган, остов судна, потерпевшего кораблекрушение. Потеря сознания.

Ночь без сна, как выпадет жребий, в одной большой постели (родительская постель в спальне на четверых), рядом с ребенком. Его рука охраняет член, и малейшее движение моей руки заставляет напрячься все его тело, больше всего ранит меня его смех. Неприятное прикосновение жесткого одеяла в незастеленной постели (случай с соскальзываниями штанов, жертвами которого становимся Б. и я), нашествие тараканов.

Заклятие пробуждения, горланящее ночью из репродуктора, вопли скряг, казнимых на вершинах минаретов, скрежет виселиц.

Каждый вечер девственный ребенок прикрепляет, пытаясь уравновесить, к поднявшемуся члену все более и более тяжелые пачки бумаг. Их невозможно прочитать, в них нет никакой похабщины, на них вообще ничего не пропечатано, они были отмерены по миллиграммам веса абсолютно чистой бумаги. Кипы хранятся в особом футляре. Они могут дополнять друг друга, дабы увеличивать нагрузку, что будет сопротивляться эрекции. Ребенок говорит: «Когда я смогу носить Библию, я смогу заниматься любовью». Я бы хотел, чтобы однажды он нес на вставшем члене эту книгу раскрытой.

Сегодня еще больше, нежели жара (я достаточно одет, чтобы от нее защититься, даже снова надел галстук), для меня невыносим свет, мне кажется, что он, минуя прорези глаз, сразу попадает мне в голову, зрачки бастуют. И невозможно смотреть на лицо ребенка, не чувствуя, как поднимается тошнота.

Я оставил любимую розовую рубашку на последний день, но время обольщений прошло, настало время ностальгий, розовый подобает трауру.

Дорога из Могадора в Агадир: Изабель снимается в Мексике, Тьери в Йере с Кристиной, Ивонн присоединилась к матери в Иерусалиме, Патрис должен быть в Берлине, когда я ложусь, с разницей во времени, Клер встает, чтобы идти в редакцию, Мишель перечитывает первые гранки своей бесконечной книги, Матье вернулся из Венеции накануне моего отъезда, и Филипп уедет в Москву в день моего возвращения, я обещал написать письмо Хансу Георгу, и у меня осталось всего четырнадцать часов, чтобы это сделать. Может быть, когда я вернусь, Сюзанн, как предсказывала, будет уже мертва, и я знаю, что мне не удастся даже вспомнить о том последнем мгновении, когда я видел ее живой. Почему мы все так далеко друг от друга?[10]

На обочине мальчишки хотят продать разрисованные в цвет незабудки комья земли. Черные мужчины бросаются под колеса белого человека, чтобы умолять об освобождении.

Возвращение в Могадор за паспортом Б., который забыл у себя или притворился, что забыл, владелец гостиницы. На базаре, где мы покупаем яйца, хлеб и плавленый сыр для пикника, я случайно натыкаюсь на стопку газет многодневной давности. Я ее покупаю. Там есть моя статья, я читаю из любопытства и не узнаю ни одной фразы: я уверен, что написал ее от первого до последнего слова, она даже не была сокращена или как-то исправлена, и, тем не менее, ни одна идея, ни одна формулировка мне не принадлежат, статья могла бы быть написана кем-то другим, и даже тогда не была бы мне более чужой. Ощущение провала.

Но ребенок спрашивает меня, есть ли в этой газете моя статья, и раскрывает ложь. Я с недовольным видом отдаю газету, он читает. Через пять минут, отложив ее, он в тишине протягивает мне руку, растопырив пальцы, просовывает их между моими, сжимая кисть, и шепчет: «Я тобой горжусь». Колебание между стыдом и счастьем.

Эти цвета, я воспроизведу их по памяти. Однажды, когда я ослепну или когда все границы будут открыты, я нарисую карту Марокко.

Мы останавливаем машину на берегу моря, недалеко от белого маяка, чтобы сделать снимок на память: садимся на корточки против заходящего солнца, под аппарат на капоте машины мы подложили камни: я рядом с непорочным ребенком, между щелчков я поднимаю его майку, чтобы погладить гладкую теплую спину. Мое фото на память будет снято во время нашего позирования, во время ласки.

Финал на плоской крыше отеля «Аладдин». Как всегда, мы в поиске номера на четверых: в этом, без окон, с двумя форточками по концам, выходящими одна в пустоту, другая на заброшенную террасу, стоят друг против друга четыре маленькие кровати. Это комната для рабочих, табличка на двери указывает, что марокканцам предоставляется 25% скидка. Крыши за день нагрелись от солнца, и в номере все пылает, мы устраиваем между двумя отдушинами поток воздуха, даже не распаковываем багаж, только лезвиями бритв разрезаем опиум, чтобы отправить его в конвертах во Францию. В унитазе плавает древний экскремент, от которого мы не можем избавиться, вода еще не подключена, мы на полную отвернули краны, но она не льется. Мы пробираемся, сначала высунув голову, через узкие форточки, чтобы попасть на самую высокую в городе крышу. Полная далекая луна, на нее наплывают грозовые тучи, «которые ее мнут, луна вдруг стала совсем старой», говорит ребенок. Вдохнув опиум, мы ложимся на пол, чтобы наблюдать за нею, по камням носятся гекконы. Взрослый обходит по кругу балкон, направив подзорную трубу на квартиры или номера отеля, над которым он возвышается, он разыскивает влюбленных. Внезапно зовет меня: он видел в одном номере девочку, лежащую со своим плюшевым зверем, в ее ногах вытянулась на животе ее мать или, может быть, кормилица, и рассказывает ей историю, в маленьком увеличительном кружке видно, как двигаются ее губы. Вода фыркает в кранах, спуск смывает старый экскремент, и дети набирают ванну, на террасе крыши я переставляю шезлонг и двигаю стул прямо под форточку ванной комнаты, чтобы подняться до створки и наблюдать за детьми. Невинный ребенок испражняется; когда он опорожняет желудок, появляется прелестный ребенок, и они вместе залезают в ванну. Я оставляю их, чтобы вернуться к луне. Взрослый приходит растянуться возле меня, женщина и ее малышка заснули прежде конца истории, не погасив свет. Я надеюсь, что дети к нам присоединятся. Они приходят, ложатся между нами валетом; не сговариваясь между собой, мы как раз оставили для них место. Я встаю и поднимаю непорочного ребенка, хватаю его на лету, когда он пытается убежать, разворачиваю его, обнимаю. Он зовет меня папой, я зову его то возлюбленным сыном, то любимой дочкой. У меня в штанах поднимается, и, сжимая его, приперев к стене, я трусь об него, вздрагивая, один рывок бедрами за другим, я пытаюсь кончить, я говорю ему: «Учись, как заниматься любовью». Я закидываю его ноги за мою спину, мы симулируем удовольствие. Потом я занимаю место девочки, я складываю для него щель из одежды внизу живота, и он покрывает меня, он меня трахает, непорочный ребенок говорит: «Тебе нравится, да, шлюха?», потом я ложусь рядом с ним, глажу его живот, его грудь, он пальцем обводит контур моего уха, отодвигая волосы, он кладет руку мне на спину и давит на меня, целует мои губы, остающиеся сухими, я ни разу не пытаюсь нарушить его запрет, я нюхаю его шею, его подбородок, целую его глаза, еще я чувствую на своих губах нежный пушок, который растет на его губах; улыбка, не исчезающая с его лица, в то время как его глаза остаются закрытыми, делает меня счастливым. Прелестный ребенок вертится вокруг нас, притворяясь, что наблюдает за чем-то в подзорную трубу, и мой возлюбленный его прогоняет, словно зверь в опасности на собственной территории, он говорит другу: «Уходи, ты нам не нужен». Милый ребенок в бешенстве хватает меня, угрожая, затем убегает. Как только тот исчез, невинному ребенку хочется его разыскать, он отказывается доставить мне наслаждение, словно сгорая со стыда, он отказывается лечь со мной на воздухе под одеялом, отговариваясь тем, что замерзнет. Я остаюсь один на террасе, склоняюсь с высоты балкона, голова кипит, я смотрю на последних гуляк, на изголодавшихся псов, громкая музыка из ночного клуба «Али-Баба» доходит до самой крыши. Я жду, что ребенок вернется, но я знаю, что он не придет, нужно дождаться, чтобы он начал скучать, когда я пойду спать, жалкий, подавленный, всего на час, на сквозняке, перед отъездом в аэропорт. Но ребенок возвращается, я снимаю свои штаны, снимаю штаны с него и начинаю ознакомительную игру без рук, руки подняты кверху. Потом увлекаю его за собой на балкон танцевать, оголив ягодицы, смешной вальс, спотыкаясь в спущенных брюках. Потом снова прислоняю его к стене, притягиваю за его напряженный и тонкий хвост, все время мастурбируя свой, он говорит мне, что не испытает оргазма, я кончаю, произнося его имя. Потом он снова возвращается, последний раз, когда, оставшись на балконе один, я пытался ненадолго уснуть, призывы к молитве, снова переданные с высоты минарета, заменили диско «Али-Бабы», под эти ревущие крики заклятия, в лучах светящейся рекламы отеля, когда, нагнувшись над пустотой, он следит за гуляющими по шаткой земле котами («двадцать лет назад, говорит ребенок тихо, словно с самим собой, здесь было землетрясение»), под эту жалобную мелодию я снова ему дрочу, повалившись на его спину, спариваясь, словно грабитель, до тех пор, пока мои руки не становятся влажными, и от удовольствия он дарит мне смех, ибо вместо стона он дарит смех, я развеиваю по ветру остатки дурмана.

10

Эрве Гибер упоминает актрису Изабель Аджани; возлюбленного Тьери Джуно, которому посвящены многие книги и с которым писателя связывало более 15 лет совместной жизни, спутницу Тьери Джуно - Кристину, Гибер женился на ней незадолго до своей смерти от СПИДа, зная, что вскоре должен умереть и Тьери (Гибер хотел обеспечить будущее детей Кристины); режиссера Патриса Шеро; своего возлюбленного, философа Мишеля Фуко; фотографа и писателя Ханса Георга Бергера, с которым они вместе путешествовали и выпустили несколько иллюстрированных книг, в доме Бергера на острове Эльба писатель часто гостил и на том же острове был похоронен; свою двоюродную бабушку Сюзанн, Которую Гибер часто фотографировал.