Дом паука

— Вы слышали, поговаривают, что Истиклал продался французам? — спросил он как можно более небрежным тоном.

Гончар поперхнулся дымом.

— Что?! — воскликнул он.

Амар быстро нашелся.

— Мне говорили, что Резидент, тот, который у них за главного, предлагал большим людям в Истиклале сто миллионов франков, чтобы замять все это дело. Но мне кажется, они не возьмут, а вы как думаете?

— Что? — снова прорычал Саид. Наблюдая за его реакцией, Амар почувствовал дрожь возбуждения. Казалось, до сих пор он видел гончара спящим, а теперь тот впервые проснулся.

— Кто сказал тебе такое? — завопил Саид. Лицо его так исказилось, что Амар, слегка обеспокоенный, решил придать своему рассказу оттенок неправдоподобия.

— Один знакомый парень.

— Кто? — настаивал Саид.

— Да так, один придурок дерри[32] из колледжа Мулая Идрисса. Мы зовем его Мото. Я и имени-то его настоящего не знаю.

— Ты еще кому-нибудь это рассказывал? — гончар так впился в Амара горящим взглядом, что тому стало не по себе.

— Нет, — ответил он.

— Считай, что тебе повезло. Это все французы выдумали. А дружку твоему заплатили, чтобы он болтал про это направо и налево. Может статься, его скоро убьют.

На лице Амара было написано неподдельное недоверие. Саид отшвырнул сигарету и положил руки на плечи юноши.

— Ты ничего не знаешь, — заявил он. — Ты сам — дерри, да и только. Но гляди, будь осторожнее и поменьше болтай языком об Истиклале, о французах и вообще о политике, не то найдут нас обоих в реке. Они об этом позаботятся. Fhemti?[33] — Он быстро провел указательным пальцем поперек горла, потом потрепал Амара по плечу.

— Ты что решил, тут люди в игры играют? Не понял, что это самая настоящая война? Почему, ты думаешь, они на той неделе убили Хамиду, ну того толстяка, мокхазни[34]? Просто так, для забавы? И еще тридцать одного человека в Фесе за один только месяц? Что, никогда не слышал? Это что тебе, игры? Война, мой мальчик, самая настоящая война, запомни. Война! И если не веришь Истиклалу, то хотя бы держи рот на замке и не повторяй разные выдумки за всякими чкама. — На минуту он умолк и недоверчиво взглянул на Амара. — Я думал, ты посмышленей. Что ж ты все в облаках витаешь?

Амар, привыкший к более вежливому и уважительному отношению хозяина, вернулся в мастерскую, чувствуя себя обиженным и оскорбленным. Ему показалось, что гончар хочет изменить его, сделать не таким, каким он был всегда; его раздражение было тем же, что и в тот вечер, когда они сидели в кафе, но теперь к нему добавилась обида. Гончар пробудил в Амаре чувство вины. Неужели он действительно все это время витал в облаках? Конечно, нет — как и все, он жил в гуще событий, только чересчур сосредоточенный на своих маленьких детских радостях, не замечая, что происходит кругом. Он знал, что организованные Истиклалом взрывы случались в Касабланке едва ли не каждый день в последние полгода, но Касабланка — это так далеко. Он также слышал о беспорядках и убийствах в Марракеше, но они занимали Амара не больше, чем происходящее в Египте или Тунисе. Когда же первые трупы мусульманских полицейских и мокхазниа были обнаружены в его городе, он не увидел в этом никакой связи с событиями в других местах.

Фес был Фесом, но слово это могло обозначать и все Марокко в целом; и Амар, и его приятели употребляли эти слова попеременно. Поскольку преступления всегда совершались по личным мотивам, Амар автоматически приписывал каждое новое убийство новой вражде, новой ненависти. Но теперь он с изумлением обнаружил, что гончар был совершенно прав. Любой человек, тело которого находили на заре в каком-нибудь переулке, возле городских стен или в реке под мостом Ресиф, безусловно либо сотрудничал с французами, либо по неосторожности совершал что-то такое, что вызвало гнев Истиклала. А это доказывало силу Истиклала и не совсем совпадало с тем, как воспринимал его Амар, и тем, какой эта организация хотела выставить себя сама: оборонительной организацией самоотверженных мучеников, бросающих вызов безжалостным французам, дабы вселить надежду в сердца страдающих соотечественников.

Тут крылось какое-то противоречие, но Амар чувствовал, что оно было лишь малой частью куда большего и куда более таинственного противоречия, суть которого он не мог сейчас постичь. Если бы они убивали французов, он бы понял и бесспорно поддержал их, но мусульмане, убивающие мусульман — с этим он не мог согласиться. И не было никого, с кем он мог бы поговорить об этом: отец наверняка повторил бы то, что уже говорил тысячу раз: политика — ложь и все, кто впутываются в нее — джиффа, негодяи. Но французы непрестанно вели политику, направленную против мусульман, так разве мусульмане не имели права создать организацию, которая бы их защищала? Амар знал, что отец сказал бы «нет», что все в руках Аллаха, и так оно и должно быть, да и сам Амар знал, что, в конце концов, это правда, но в то же время — как мог молодой человек просто сидеть сложа руки и ждать, пока свершится божественная справедливость? Это значило бы требовать невозможного.

С того момента, как эта новая мысль взбудоражила его, работа уже больше не приносила прежнего удовольствия. Чтобы испытывать привычную радость, сознание его должно было быть полностью поглощено работой, а это было теперь невозможно. Амар чувствовал, что попросту тянет время, насильно заставляя его течь, заполняя часы бессмысленными движениями. Впервые он сознательно ощутил, что такое ход времени; подобное сознание может возникнуть, только если мысли человека не отражают напрямую того, что в данный момент происходит вокруг. И впервые он не смог заснуть ночью и лежал, уставившись в темноту, снова и снова пытаясь разрешить вставшую перед ним проблему, но тщетно. Случалось, что он не мог заснуть до трех, когда поднимался отец, чтобы идти в мечеть, совершать омовения и молиться, и только когда отец уходил и в доме снова воцарялась тишина, Амар мгновенно впадал в сонное забытье.

В одну из таких ночей, когда отец закрыл за собой дверь и дважды повернул ключ в замке, Амар встал и потихоньку вышел на террасу. Мустафа стоял там в темноте, облокотившись на перила и глядя на безмолвный город. Амар недовольно заворчал, ему не понравилось, что брат вторгся в то, что он считал своей ночной вотчиной. Мустафа проворчал что-то в ответ.

— Ah, khai, 'ch andek? — спросил Амар. — Что, тоже не спится?

Мустафа признался, что тоже не может уснуть. Виду него был жалкий.

Амар и помыслить не мог о том, чтобы довериться Мустафе, но все же с нелепой, отчаянной надеждой в голосе спросил:

— Но почему?

Мустафа сплюнул через перила и ответил лишь, когда услышал, как плевок шлепнулся о землю.

— В моттуи пусто. Не на что купить кифа.

— Кифа? — Амару частенько случалось курить с приятелями, но трубка кифа значила для него куда меньше, чем сигарета.

— Я всегда выкуриваю на ночь несколько трубок.

Раньше Амар такого за братом не замечал. Когда им приходилось спать в одной комнате, ни о каком гашише и речи не было, и Мустафа спал очень крепко.

— Ouallah[35]? Неужели тебе никак без этого не заснуть? Неужели сначала обязательно надо покурить?

Но на этом порыв доверительности у Мустафы иссяк, он снова стал самим собой.

— Ладно, а ты-то что здесь делаешь? — хрипло произнес он. — А ну, марш в постель.

Амар нехотя повиновался, теперь пищи для размышлений у него прибавилось.

КНИГА ВТОРАЯ. ГРЕХОВ БОЛЬШЕ НЕТ

Ты говоришь мне, что едешь в Фес.

Но если ты говоришь, что едешь в Фес, это значит, что ты не едешь туда.

И все же мне случилось узнать, что ты едешь в Фес.

Зачем же ты солгал мне, своему другу?

32

Мальчишка (араб.)

33

Понял? (араб.)

34

Солдат (араб.)

35

Ты серьезно? (араб.)