Баженов

В конце 1800 года Павел I почувствовал, что против него зреет недовольство, что надвигается какая-то опасность. Он отдает приказ срочно завершить строительство Михайловского замка.

В конце января — начале февраля 1801 года, когда в замке еще не совсем просохла краска император переехал в свой «неприступный» дворец. Он окружил себя усиленной охраной. Однако крепость, в которую он добровольно себя заточил, оказалась не очень надежной. Ему не помогли ни караулы, ни каменные стены и брустверы, ни подъемные мосты и водные рвы. В ночь на 12 марта 1801 года Павел I был убит в собственном замке.

Ходило предание, что Павел был приговорен к смерти масонами за его непослушание, нарушение орденской клятвы и невыполнение обещаний покровительствовать «вольным каменщикам». Насколько были верны эти слухи, сказать трудно.

Достоверно известно лишь то, что среди заговорщиков действительно были члены ордена.

После смерти Павла I масоны вновь воспряли духом и развернули бурную деятельность. Кое-что ими было подготовлено ранее. В частности, масоны предусмотрительно обхаживали будущего императора Александра I. Обязанности в этом смысле были распределены заранее и весьма четко. Например, масон А. А. Жеребцов, сын урожденной О. А. Зубовой, принимавшей участие в заговоре против Павла І, уже в 1796 году в числе других придворных масонов состоял при Великой княгине Анне Федоровне, супруге Великого князя Константина Павловича. «Братья» умело распределили между собой и другие «влиятельные» места.

После смерти Павла А. А. Жеребцов открывает в Петербурге ложу под названием «Соединенные друзья». Она вела свои «работы» исключительно на французском языке и по французским «актам». Большим влиянием начинает пользоваться ложа «Новый Израиль». Большим тиражом издаются масонские песни. Вновь начинает выходить журнал «Сионский Вестник». Шведы, немцы и французы забрасывают русских «братьев» масонскими инструкциями. Масон И. В. Вебер, родом из Веймара, добивается разрешения у императора основать ложу «Александра благотворительности к коронованному Пеликану» и разворачивает бурную деятельность по вовлечению в ложу новых адептов. В Петербурге организуется также ложа «Палестины». Специально для военных открывается ложа «Железного Креста», руководимая берлинскими мастерами ложи «Трех Глобусов». Открываются затем ложи «Сфинкса», «Пламенеющей Звезды» царя Давида, «Озириса» и многие другие. Высшие орденские власти, как и раньше, остаются «братьям» неведомы. В списке русских масонов известные имена: герцог Александр Вюртембергский (Белорусский генерал-губернатор), граф Станислав Костка-Потоцкий (позже министр исповеданий и народного просвещения в Царстве Польском), граф Александр Остерман-Толстой, Карл Осипович Оде-Сион, граф Иван Александрович Нарышкин (церемониймейстер двора е. имп. велич.), Александр Христофорович Бенкендорф (впоследствии шеф жандармов при императоре Николае I), Александр Дмитриевич Балашев (министр полиции при императоре Александре I) и многие другие вельможи. Среди почетных членов многих лож является в это время Игнатий Аврелий Фесслер, приглашенный в Россию Сперанским для преподавания еврейского языка в Петербургской духовной академии. Особенно бурную масонскую деятельность, направленную на «переделывание человека» и «реформацию веры», Фесслер развил в Саратове и других местах Волжского края.

Словом, империя все больше и больше стала покрываться сетью тайных обществ, в ориентации которых зачастую не могли разобраться даже сами «братья», верившие, однако, в непогрешимость орденского руководства. Впрочем, продолжалось это недолго.

«Покровитель» масонов Александр I неожиданно издал указ о запрещении деятельности лож. Но это уже другая страница истории, выходящая за рамки данной книги.

После белых петербургских ночей Баженову стало совсем плохо. Как и раньше, в молодости, он страдал бессонницей. Но тогда была сила, было здоровье. Сейчас одолевали болезни, прогрессировала слабость.

В конце июля (а это был 1799 год), в одну из белых ночей, Василий Иванович попросил детей — Оленьку, Надежду, Веру, Владимира, Всеволода и старшего из сыновей, Константина, — собраться у его постели.

— Ну вот, — улыбаясь, сказал отец. — Наконец вы все вместе. Такое нечасто бывает.

— Хочу я, дети мои, немного рассказать о себе. Раньше не мог. Времени не было. А теперь вроде бы пора, иначе поздно будет… Интересно ли вам слушать меня?

Дети молчали. В их глазах была тревога. Но никто не решался что-либо спросить.

Баженов начал свой рассказ тихим, спокойным голосом:

— Много мне довелось повидать. Побывал я в чужих краях. Впрочем, сие вам известно…

Глубокие морщины пролегли на лице Баженова. Казалось, что он был зол на свою память и что-то усиленно пытался вспомнить.

— Скажу о другом, о чем, кажется, не говорил… Разные бывают желания и прельщения у людей, кои выезжают в далекие края. Одни прельщаются праздностью, другие ловкостью в коммерции или европейской ученостью. Там всего в избытке. Но польза от холопского прельщения малая. Чужое к себе не пристегнешь, да и надобности в этом нет… Помню, в году шестьдесят четвертом позвал меня Поччи в Рим. Сей господин был там секретарем Академии Святого Луки. Приехал я в Рим. На публичном экзамене представил опыты своего знания в архитектуре и рисовании. Много восторгов было, много добрых слов сказано. Пожалован я был дипломом на звание академика с привилегией быть даже действительным профессором архитектуры в сей академии. Стали ко мне заказы разные поступать. Но ни предстоящей славой не прельстился я, ни обещаниями хорошей платы за мои труды. Почему?..

Баженов долго молчал, словно не находил ответа на им же поставленный вопрос. Потом чему-то улыбнулся и неторопливо продолжил рассказ.

— Казалось бы, простая материя, а рассуждениям почти неподвластна. Впрочем, попробую… Своими моделями Лувра и храма Весты, проектом Инвалидного дома и другими работами я не токмо порадовал учителей своих, но и доказал, что русские в сложных науках зодчества тоже весьма преуспеть могут. Но не поняли некоторые из просвещенных европейцев, что для нас, русских, мастерство и знания — это токмо азбука художества. Не техникою художества прельщают нас творения русских, кои землю российскую украшают. Наш взор более пленяет самобытность. Творение без самобытности — это все равно что человек, лишенный души и сердца. Однако же глупо вкусы, привычки и нравы своей нации чужому племени навязывать. Можно, конечно, и техникою ограничиться, не думая о душе творения. Но сие неизбежно влечет за собою и перестройку душевную, но токмо уже в самом себе, в архитектуре человеческой. Потому и не стал я архитектором французским или итальянским. С большей охотою выполнял я какую ни на есть черную работу. Заработав немного денег, отправился я бродяжничать по Италии. Был в Генуе, Пизе, Флоренции, побывал в сказочном граде Венеции. Сие путешествие было для меня много полезно. Рисовал я разные древние храмы, античные колоннады, фонтаны на площади Треви, ползал средь развалин, интересуясь орнаментами и техникою строений, авторы коих — наши далекие предки. И лишь нужда — постоянный мой спутник — заставила меня покинуть эти чудные места. В Венеции познакомился я с русским майором Валериани. Он выручил меня, дал 50 червонцев. На них я добрался до Парижа, ибо денег на прямую дорогу в Россию не хватало. Здесь я вновь повстречался с учителями. А далее… — Баженов потянулся было к столу, но рука задрожала и беспомощно опустилась. Архитектор перевел взгляд на детей, виновато улыбнулся. — Возьми, Оленька, вон ту тетрадь. Страница заложена. Прочитай вслух.

— «Париж, майя, тридцатого дня, — тихо, слегка дрожащим голосом начала Оля, — как было условлено, король принял нас при выходе. Его величество Людовик Пятнадцатый, христианнейший король Франции и Наварры — изрядного росту, тучен, у него жирная шея, круглые, навыкате, глаза. Разговаривая, он тяжело дышал.

На нем был лилового шелка кафтан, серый, в мелких кольцах парик, через грудь лента ордена св. Духа. В приемной мы были втроем. Господин де Вальи представил меня королю. Людовик дальнозорок, мои рисунки он смотрел, вытянув руку вперед. Король стоял у окна. Было за полдень. Стриженая аллея уходила в синеву Версальского парка.