Баженов

Вадим Алексеевич Пигалев

БАЖЕНОВ

Некоторые думают то, что и архитектура, как одежда, входит и выходит из моды, но как логика, физика и мaтематика не подвержены моде, так и архитектура; ибо она подвержена основательным правилам, а не моде.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

НАДЕЖДЫ

Весна выдалась несуразная: то дожди проливные, то неожиданные заморозки, то оттепели. В такую-то пору лучше дома отсидеться, дождаться, пока дороги подсохнут. Но Ивану Баженову, служившему в небольшой церквушке в селе Дольском Малоярославского уезда Калужской губернии, не терпелось переселиться в Москву. Это была его давнишняя мечта. Такой случай представился: его пригласили на должность псаломщика в Кремлевскую церковь, «что у Иоанна Предтечи за Золотой решеткой».

«Повышение не ахти какое, но все-таки, — думал Иван Баженов. — А другого-то случая может и не быть. Медлить нельзя, в суетной-то городской жизни о маленьком человеке и данных ему обещаниях и позабыть недолго. Ну, ежели не позабыть, то передумать… Мало ли чего…

Бог знает как все сложится. В Дольском, конечно, не рай, но все-таки… крыша над головой, какие ни на есть, но запасы, соленья разные, покой, уют…» Неизвестное будущее в первопрестольной столице манило и в то же время пугало его. Но виду Иван Баженов не подавай. Был непривычно весел, энергичен, возбужден. Временами, правда, ворчал на жену, велел бережливее укладывать в обоз иконы, ведь дорога маслом не смазана, что вещи надобно беречь, ибо бог весть когда еще придется наживать добро.

Бросить насиженное место и с младенцем на руках, которому от роду всего три месяца, отправиться в дорогу — дело рискованное. Но уж больно долго Иван ждал этой минуты. К тому же находил своему безрассудству оправдание. Пытаясь успокоить жену, говорил, что сына надобно в люди выводить, а для сего желательно быть ближе к первопрестольной, где люди ученостью блещут.

Ехали медленно. Телега, нагруженная скарбом, часто застревала в рытвинах. В низинах земля еще не просохла. Наконец благополучно выбрались на возвышенность. Здесь дорога была получше, лишь кое-где лужицы. Остановились. Иван Федорович отошел от повозки, вытер широким рукавом пот со лба, неторопливо перекрестился, глядя на знакомый пейзаж, покосившиеся избы, сельскую церквушку…

ПОЖАР

Это случилось накануне Троицы, в последних числах мая 1737 года. Фиолетово-черные тучи дыма стелились над соборами и церквами, беспомощно устремленными в небо крестами, полыхающими деревьями. Загорелась церковь Иоанна Предтечи. Огонь перекинулся на терема, дворцы, служилые дома, избы, торговые палаты до самого Лефортова. Гудело разбушевавшееся пламя, трещали и с грохотом падали обгоревшие бревна, разбрасывая вокруг себя ослепительно яркие искры. Не успевали тушить. Под порывами ветра огненные языки, минуя рвы и каменные стены, расползлись по Тверской и Сретенке, Никитской и Покровке, Мясницкой и Арбату, захватили Китай-город. Клубы дыма заволокли Казанский, Заиконоспасский и Покровский соборы. Горели Сибирский приказ и его богатые пушные склады… Тревожно звенели колокола. Пожар продолжался несколько дней. Он то затихал и прекращался, то вспыхивал с новой силой. Казалось, ему не будет конца.

Иван Баженов подолгу смотрел на уцелевшие купола и молился.

— Господи, — шептал он, — чем провинился перед тобой сей град первопрестольный?.. За что немилость твоя… Спаси, господи, души бренные, убереги раба своего…

Жена ни в чем своего Ивана не упрекала. Она лишь изредка всхлипывала, прижимая к груди младенца Василия. «Так богу угодно», — говорили в народе о пожаре. Считали, что город пострадал не случайно — «много разврату и бесстыдства развелось».

— Бывало, при Петре Великом, — судачили мужики, — хоть и мрачно жили, все больше в страхе и беспокойстве, но зато бога не гневили. Господа драли шкуру почем зря, но и сами жили в заботах и хлопотах. А нынче поди разбери, что к чему…

Другие думали иначе. Эти, другие, были довольны, что бесконечные реформы отошли в прошлое, что петровские чудачества и произвол миновали, что наконец-то вновь на Руси установилось спокойствие.

НАСЛЕДНИКИ

У царского двора забот прибавилось. Императрица Елизавета Петровна решила не спеша готовить себе замену.

Умер Карл-Фридрих, герцог Щлезвиг-Голштинский. Он приходился по матери племянником королю шведскому Карлу XII и имел права на шведскую корону. К тому же он был женат на старшей дочери Петра Великого, и у них родился сын, который мог претендовать и на российскую императорскую корону.

Дальше события развивались так, как того хотела Елизавета. Было объявлено, что юный принц, наследник двух северных корон Карл-Петр Ульрих, отказался от шведского престола в пользу своего опекуна Адольфа-Фридриха, правителя Голштинии. Юный принц «принял греческую веру, получил имя Петра и был провозглашен наследником всея России и преемником императрицы Елизаветы с титулом великого князя». Само по себе известие не стало большой неожиданностью, многие восприняли его как само собой разумеющееся. Проблема заключалась в другом: кто станет партнером великого князя? Страсти разгорелись именно вокруг этого. Сообщения из России встревожили Христиана-Августа Цербстского и его жену Иоганну-Елизавету Голштинскую, которые боялись просчитаться и были обеспокоены тем, чтобы найти достойную партию для своей четырнадцатилетней дочери. Родители и их друзья, наиболее доверенные лица, спешили преподать юной принцессе Ангальт-Цербстской уроки тщеславия.

Любопытно, что юная принцесса, не испытывая к своему будущему мужу никаких чувств (она его видела до этого всего один раз в Эйтине, в резиденции епископа Любекского, когда Карлу-Петру Ульриху было одиннадцать лет), тем не менее покорно отнеслась к известию о том, что ей, возможно, надлежит стать женой великого князя России. И дело тут не только в том, что родителям по тем временам принадлежало решающее слово. Просто она слишком много наследовала от них. От матери — тщеславие, женскую мудрость, неутомимость в достижении цели, страсть к расточительству во имя самоутверждения, веселый нрав и общительность; от отца — трезвый ум, расчетливость, рационализм, выдержку, умение анализировать события, предугадывать будущее. Разумеется, не все в равной степени разовьется в ней. Но фундамент был заложен прочный.

Если верить «Автобиографическим запискам» Екатерины, то «…при русском дворе были тогда две партии, одна — это графа Бестужева, которая хотела женить русскаго великаго князя на Саксонской принцессе, дочери Августа II, короля Польскаго, и именно на той, которая вышла впоследствии за курфюрста Баварскаго. Другая партия была та, которую называли французской; к ней принадлежали обер-гофмаршал великого князя Брюммер, граф Лесток, генерал Румянцев и много других — все друзья маркиза де Шетарди, французскаго посланника. Последний желал бы лучше ввести в Россию одну из дочерей французскаго короля, но его друзья не смели выставиться с предложением подобной идеи, к которой питали отвращение императрица и граф Бестужев, оказывавший большое влияние на ея ум и отклонявший ее от этого». Выход, однако, был найден. В январе 1744 года Иоганна-Елизавета получила письмо от герцога Голштинского, тогда великого князя России, в котором речь шла о ее дочери.

«…они выбрали средство к примирению, которое состояло в том, чтобы предложить меня императрице Елизавете. Посланник Прусскаго короля, и следовательно, и его государь были посвящены в эту тайну. По-видимому, чтобы поладить с гр. Бестужевым и чтобы он не думал, что это делалось с непременным намерением ему противоречить, как это и было в действительности, распустили слух, что меня вызвали без ведома Шетарди, души этой партии, чтобы избежать брака великого князя с одной из французских принцесс. Но в действительности этот посланник позволил себе думать обо мне только тогда, как он потерял надежду на успех с одной из дочерей короля, своего государя».