Баженов

В Риге юную принцессу и ее мать встречали: представители Рижского магистрата, обер-егермейстер Семен Кириллович Нарышкин, гвардейский поручик Овцын и те, кому надлежало в дальнейшем обслуживать почетных гостей. Нарышкин от имени императрицы преподнес юной Ангальт и ее матери соболиные шубы. В Петербург отправились на дорогих экипажах.

Проезжали через Дерпт, где еще можно было видеть следы бомбардировки, «которую выдержал этот город, когда его завоевывал Петр І». В Петербург прибыли через несколько дней к полудню. Палили пушки. В Зимнем дворце гостей встречали придворные дамы, генерал-лейтенант князь Василий Никитич Репнин, сенатор Юсупов, граф Михаил Петрович Бестужев и другие вельможные лица. После церемониальных знакомств и длительного обеда отправились осматривать город, кататься на санках, смотреть снежные бои. Была масленица. Однако в Петербурге пробыли недолго. Надо было спешить в Москву, чтобы подоспеть к десятому февраля, дню рождения великого князя.

Ехали довольно быстро, дороги были укатаны, снегу не очень много. Приключенческие рассказы Нарышкина о минувших войнах, сдобренные грубой фантазией, нисколько не забавляли юную Ангальт. Она рассеянно смотрела по сторонам и предавалась мечтаниям. Ей хотелось представить себя в роли царицы этой «дикой» страны, которая будоражила любопытство, манила своей загадочностью.

Во Всесвятском сделали передышку. Туда прибыли камер-юнкер двора Сиверс и бывший секретарь посольства в Берлине Шривер. Сиверс — с заботами о том, как лучше выехать, чтобы прибыть в Москву в назначенное Елизаветой время. Шривер — с секретной бумажкой, которая «содержала характеристику почти что всех самых значительных особ при дворе… и степени фавора разных любимцев». Ангальт делала вид, что бумага ее нисколько не интересует. К отъезду Ангальт надела «узкое платье без панье из розового муара с серебром».

Вскоре выехали в направлении Анненгофского дворца, который занимал тогда двор. Прибыли в назначенное время, около восьми часов вечера 9 февраля 1744 года. У входа во дворец и в нижних залах встречала придворная знать. Императрица ожидала гостей в своих покоях, в парадной спальне. Ее платье из серебряной парчи с золотым позументом; на голове приколото сбоку черное перо, стоявшее совсем прямо, прическа — из своих волос со множеством бриллиантов. Императрица волновалась. Из писем Иоганны Цербстской Елизавета Петровна знала, что Ангальт — хорошо воспитанная девочка, скромная, застенчивая, умелая рукодельница, способная рисовать, петь и читать ноты. Этим письмам императрица не очень верила. И не зря. Ангальт не любила ни рукоделия, ни музыки, а что касается пения, то у нее абсолютно отсутствовали для этого какие-либо данные. «Вообще музыка для моего слуха всегда была не что иное, как простой шум», — признавалась потом в своих дневниках Екатерина. Впрочем, юная принцесса произвела на Елизавету неплохое впечатление, ей показалось, что она действительно благовоспитанная девочка, а это главное.

Следующий день — 10 февраля — день рождения великого князя. На больших торжествах, устроенных по этому случаю, императрица даровала Ангальт и ее матери ордена св. Екатерины. Во время вручения молодой граф Алексей Разумовский не сводил с Ангальт своих неотразимых глаз. Она тоже прельстилась его красотой, но общаться с ним, вступать в разговоры не решалась. Ангальт вообще ни с кем не торопилась заводить дружбу. Она помнила о записке, которую подсунул ее матери Шривер, и предпочла действовать осторожно. Получилось, однако, так, что неосмотрительно поступила Иоганна Голштинская. Она поторопилась воспользоваться советами, изложенными в записке, и стала активно создавать круг доброжелателей из числа соотечественников, посланников в России и знатных русских вельмож, которые по тем или иным причинам не очень симпатизировали Елизавете или просто могли быть полезными людьми.

Мать Ангальт особенно доверяла графу Бецкому, он сблизил ее с принцем и принцессой Гессен-Гамбургской, а также с влиятельными вельможами при русском дворе. Елизавета Петровна, сама пришедшая к власти в результате хорошо организованного и легко проведенного переворота, относилась к различным группировкам при дворе весьма подозрительно. Практика убеждала ее, что лучший способ предотвращения заговора — внутренний контроль друг за другом. В порядке профилактики Елизавета сочла нужным отстранить Иоганну Голштинскую от дочери. Ангальт стала видеться с матерью редко, а если им и случалось беседовать, то исключительно в присутствии свидетелей. Но на этом императрица не успокоилась. В конце концов она вообще решила избавиться от присутствия Голштинской при дворе, предложила ей выехать по месту прежнего жительства, а письма Ангальт матери стали направляться «не иначе, как через коллегию иностранных дел».

Первые дни пребывания Голштинских в Москве прошли в визитах. Правда, последующие дни омрачились тем, что Ангальт заболела плевритом. Ей сделали кровопускание. После чего императрица прислала Ангальт серьги и брошь бантом ценою в 25 тысяч рублей. Ко дню своего рождения Ангальт поправилась. 21 апреля ей исполнилось пятнадцать лет. Великий князь Петр на год и три месяца старше, но Ангальт воспринимала его ребенком: «Он говорил со мной об игрушках и солдатах, которыми он был занят с утра до вечера; я слушала его из вежливости и угождения и часто зевала, не вникая в смысл его слов». Какие же чувства испытывала Ангальт в связи с предстоящим замужеством? «Я не могу сказать, чтобы он мне нравился, ни что он мне не нравился; я умела только повиноваться матери, желавшей выдать меня замуж; но, по правде, я думаю, что российская корона мне нравилась больше, чем его особа». Это точно. С этим она ехала в Россию, об этом постоянно думала, этим определялось все ее поведение при дворе. Будущая великая княгиня ранее получила наставления в лютеранской церкви. Но до первого причастия она имела право выбрать ту веру, которая больше отвечала ее убеждениям. На этот счет у Ангальт двух мнений не существовало, она заранее настроила себя на то, чтобы безоговорочно поверить в «венец небесный», лишь бы это давало право на «венец земной». К Ангальт был приставлен псковский епископ Симеон Теодоровский, он беседовал с ней о догматах православной церкви. Ученица оказалась необыкновенно послушна и сговорчива. Ангальт приняла греческую (православную) веру.

После этого состоялось обручение с великим князем. Ангальт получила титул великой княгини «с прибавлением Императорскаго Высочества». Казалось бы, мечта девочки, получившей русское имя — Екатерина, стала сбываться, лучи от короны заблестели более ярко. Но оказалось, что это не более чем мираж.

«Когда князь Никита Григорьевич Трубецкой, в то время обер-прокурор Синода, получил приказ императрицы составить указ в Синоде по поводу этих двух титулов, которые императрица даровала мне по старинному обычаю, он спросил, что нужно ли было прибавить к ним слово «наследница», которое давало право на престолонаследие, императрица сказала ему — нет», — писала Екатерина в «Автобиографических записках».

Елизавета Петровна не могла не заметить (с помощью придворных, разумеется), что эта рано повзрослевшая девочка отнюдь не такая наивная, как могло показаться на первый взгляд. Особенно подозрительными были ее равнодушие к великому князю, ее жадно-завистливое выражение глаз при виде царского трона, парадных костюмов и неосмотрительное кокетство с молодыми красавцами, влиятельными вельможами. Впрочем, именно такая партнерша и нужна была умственно вялому, медленно взрослеющему Петру Федоровичу. Но императрица решила и на сей раз проявить осторожность.

Итак, путь к русской короне оказался намного сложнее, чем предполагала Ангальт, ставшая Екатериной. Она впала в уныние, ей стал еще более противен будущий муж, по ночам она обливалась слезами, кусала угол подушки и никак не могла сообразить, что ей делать дальше.

Прозрение наступило неожиданно. Однажды наставник Екатерины, псковский епископ Теодоровский, многозначительно изрек библейскую мудрость: «Блага мудрость паче силы; блага мудрость паче орудий ратных». Было это произнесено с тайным умыслом или без оного — сказать трудно, но слова эти навсегда врезались в память Екатерины и стали служить чуть ли не эпиграфом ко всей ее дальнейшей жизни. Великая княгиня очень скоро научилась маскировать свои мысли, чувства, настроение и из всего извлекать для себя мораль: «Я, имея правилом нравиться людям, с которыми приходилось жить, усваивала их образ действий, их манеру; я хотела быть русской, чтобы русские меня любили». Она научилась даже копить свой моральный капитал за счет огрехов императрицы. Не будучи чересчур набожной, Екатерина скрупулезно соблюдала все христианские обряды, терпеливо постилась, хотя особого желания к этому никогда не испытывала. Любопытен в этом смысле такой, казалось бы, очень незначительный факт. Накануне праздника Благовещения Екатерина мужественно постилась и не спала всю ночь «со страстной пятницы на субботу к заутрене и погребению Господню». К обедне императрица Елизавета сильно задержалась. Выяснилось, что Елизавета Петровна в этот день была в бане. Разумеется, никто по этому поводу ничего не сказал, но многих это шокировало. Зато великая княгиня торжествовала в этот день свою маленькую победу: «…я знала правило, которое гласило, что очень часто мелочи такого рода, которыми мы пренебрегаем, вредят в итоге более, чем существенныя вещи, потому что гораздо более умов, склонных к мелочам, чем разсудительных людей, которые их презирают».