Страница 21 из 41
Такой способ наблюдать и размышлять сулит мне немало удовольствий. Если я говорю себе, что в этом — смысл моей жизни, то этого уже достаточно, чтобы оправдать мое решение не уходить из мира, в который я только что пришел. Чтобы радоваться независимости, я должен стать совершенно независимым. При том, каков мир сегодня — а он интересует меня, что почти означает: он мне нравится, — чтобы быть свободным, нужны деньги. У меня два выхода: умереть или разбогатеть. Умереть я могу и будучи богатым; мертвец же разбогатеть не может. Итак, деньги!
Подобные рассуждения никогда еще не приводили человека к богатству. Николай Брандейс был исключением. Это рассуждение — и ничто другое — положило начало его капиталу. Кто может сказать, что управляет случаем? Возможно, случаем, который принес ему деньги, управляло это рассуждение Брандейса?
Случай же этот вполне обычен, и рассказать о нем следует лишь ради полноты повествования.
В Данциге Брандейс познакомился с русским эмигрантом, который проиграл деньги в сопотском казино и теперь думал, не продать ли бриллиантовое колье своей жены. Он просил Брандейса найти покупателя. Тот, однако, предложил знакомцу сделать еще одну, последнюю попытку.
— Заложите колье, — сказал он. — Отдайте мне половину. С нею я в Сопоте буду играть для вас. Если проиграю — останусь вам должен и, хотя сейчас у меня ничего нет, постараюсь этот долг вернуть. Если выиграю — десять процентов ваших денег мои.
Идя в игорный дом, он знал, что должен выиграть. В приступе суеверия Николай потребовал лишь десять процентов. Он играл и выигрывал. Когда выиграл третий раз подряд, ушел из казино. Заработанные десять процентов стали его первоначальным капиталом.
Непоколебимое равнодушие было гарантией его успеха. Да, иногда казалось, что непредвиденные прихоти его фантазии предугадывали непредвиденные пути добычи денег. Другие находили его ужасным. Он считал само собой разумеющимся, что такой человек, как он, решивший без всяких связей зарабатывать деньги с момента своего рождения — так называл он свое дезертирство, заработал и это недоверие. Он доказал, что богатыми становятся не по трезвому расчету, а по вдохновению. И прислушивался к каждому из своих озарений.
Теперь из пяти лет пролетели три года. Он стал богатеть. Несколько недель он поставлял сукно для полиции двух балканских государств.
X
Гудели полуденные колокола. Колонна подкованных сапог потерялась в легком облаке пыли и шума. Улица осталась пустой, люди сидели по домам и в ресторанах. В весеннем ветре веяли запахи пищи.
Николай Брандейс уселся на террасе одного из кафе. Двое мужчин прошли мимо, звуки русской речи ударили ему в уши. Брандейс не любил встречать товарищей по несчастью. Он избегал таких ситуаций, в которых вынужден был с вежливой доверчивостью выслушивать россказни эмигрантов об их прежней роскоши, и с вежливой глухотой пропускать мимо ушей невольные оговорки об их нынешних бедах. Кто из них после своего бегства так же заново родился, как он? Все они, казалось, оставили свои жизни в России. Балалаечное треньканье их тоски надоело ему в той же степени, что и военные марши черных курток, только что прошагавших мимо. Хотя сам Николай и был дезертиром, он не понимал патриотизма, который оплакивает существующее Отечество, будто его поглотил океан. Люди плакали о своем серебряном самоваре.
И все же услышанные русские слова попали, похоже, прямиком в неизвестную частицу души Брандейса, частицу, которую, кажется, обнажила весна. Они упали на воспоминания об украинском феврале, как долгожданные капли дождя на жаждущее поле. Воспоминания расцвели. Теперь он отчетливо различал нежные нюансы весны его родных мест. Он вспомнил февральские дни, когда полуденное солнце внезапно и за какие-то пять минут разгорается до отрадного жара, так что сосульки на крышах вдруг начинают таять, как если бы солнце сделало короткую пробу на лето. Синева неба еще зимняя, кобальтовая. Лишь по краям оно светлое, почти белое, словно покрыто льдом. Но оно уже теплеет, источает задушевное дыхание пробуждающегося летного дождя. Уже поселилось в нем невидимое человеческим глазом вещество, из которого возникают летние облака. Затем поднимается северо-восточный ветер. Капли снова леденеют и возвращаются в сосульки. Стремительнее, чем в предыдущие дни, хотя были они тогда определенно короче, падает на деревню вечер. Лишь бледным серебром мерцают еще березы, разбросанные между другими деревьями лесочка как молодые деньки между старых ночей. На полях просыпаются красноватые костерки из хвороста, в которых пекут картошку, и ветер приносит в деревню сладкий запах дыма. Через широкое болото между дорогой и лесом, где безопасные тропы узнают по близко посаженным ивам, еще можно ходить, не придерживаясь обозначенного ими пути. Земля под каблуком сапога еще замерзшая и гладкая, как хрупкое стекло. Однако сколько еще можно будет переходить болото без опаски? Раз двадцать, не больше! Потом снова появятся голубые блуждающие огоньки — земные созвездия. Утром, если луна начинает убывать, может выпасть столько снега, сколько бывает в первые дни ноября. Снежные хлопья падают густо, но всем уже ясно, что через две-три недели они исчезнут без следа. Приблизительно так, думал Брандейс, там все должно сегодня выглядеть. А я сижу здесь, где посланцы весны — эти чахлые городские деревья, природа под опекой магистрата, марширующие дураки и запах жаркого из кухонь. Почему же я здесь?
У него было такое чувство, словно эта русская речь принадлежала той воскресшей в его памяти ранней весне, будто речь эта была не средством общения людей определенной национальности, а языком самой природы его родины — берез, ив, болот, сосулек, ветра, солнца и полевого костра. Опять эмигранты? Кто знает, во всех них могло жить сегодня такое же воспоминание. Поэтому было так приятно услышать русскую речь. Он расплатился и вышел.
Николай не замечал, куда шел. Он хотел пойти в ресторан, хотя не ощущал голода — из чувства долга, следуя обязанности, которую налагал большой город на отдельного человека, и молчаливому внушению условностей дневного часа. Он решил, что его воспоминание следует назвать не иначе как «тоской по родине». В первый раз он испытал это. И испугался. Что с ним происходит? Может быть, рождается новый Николай Брандейс?
Он не заметил, как оказался на Марбургштрассе. Тоска по родине передалась его ногам, этому устройству для странствований. Они шли самостоятельно. Теперь он снова стоял перед русским рестораном, в котором питался первый месяц после своего приезда, а позже — никогда. Вход был переделан, теперь здесь распоряжался богатый хозяин, кельнеры были в накрахмаленных рубашках, продавщица сигарет — в наряде пажа, гардеробные жетоны — из латуни. Николай оглядел образцы блюд на столе в середине зала. Они потеряли первоначальную неподдельность прежнего, скудного времени и представляли собой компромисс, заключенный с берлинской традицией. Блюда изменились вместе со всеми эмигрантами. Шнапс, который он заказал, оказался мягким и слабым. Он сказал об этом кельнеру по-русски, с выражением ущемленного тщеславия. Ему принесли другой.
Двое мужчин за соседним столиком прервали разговор и посмотрели на него с доброжелательностью, которую проявляют к товарищу по несчастью. Он поздоровался с ними. Они показались ему симпатичными. Оба были лысы; на черепах сияли отражения рано зажженных ламп. При этом они так сильно отличались друг от друга, как могут отличаться только русские — представители большой нации, состоящей из множества малых. Пребывая в миролюбивом настроении, он воздавал по справедливости всем эмигрантам. Этот маленький, черноволосый, со смуглым лицом и черными усиками — выходец с Южной Украины. Крупный блондин с вытянутой головой, безбровый, с розовым цветом лица, легко выдававшим смущение, приехал из Польши или Балтии. Все же оба они — отменные русские. У них схожие вкусы, одинаково работает пищеварение, их организмы сходным образом реагируют на алкоголь. Таким же, как у меня — немца и еврея. Общий для всех вид телесных потребностей. Николай Брандейс выпил следующую рюмку шнапса за здоровье своих соседей.