Страница 7 из 140
С другой стороны, внимание историков привлекало возвышение Рима. Ставился вопрос о причинах возникновения и упрочения Римской державы. И здесь снова привлекалось понятие «тихе», судьбы. Нередко сопоставлялись с противоположных точек зрения военные успехи Александра и Рима, отдавалось предпочтение тому или другому. Противники римлян приписывали их победы слепой удаче.
Дионисий Галикарнасский, весь труд которого написан с целью доказать эллинские origines Рима, выяснить культурную близость новых владык ойкумены к грекам, возражает тем, кто стал бы утверждать, что начальная история Рима не представляет ничего интересного. Почти никто из греков, замечает Дионисий, не имеет понятия о древнейшей истории Рима. Наоборот, распространены неверные взгляды, получившие начало из случайных толков относительно темного происхождения римлян от лишенных очага бродяг, от варваров, и притом несвободных, относительно того, что Рим добился гегемонии не благочестием, не справедливостью (δικαιοσύνη) и другими добродетелями, но каким-то случайным образом. Эти писатели, которых имеет в виду автор «Римской археологии», винят в несправедливости τύχη, раздающую свои величайшие блага недостойным: наихудшим из варваров (Dion. Ant. Rom. 1,4,2).
Термин «судьба» много раз встречается и в «Historiae Philippicae». Автор употребляет его не в одном и том же смысле. Во многих случаях fortuna означает «участь» человека, его «долю» (Just. XVIII 3, 8). В других местах fortuna имеет значение «исхода» битвы, «удачи» или «неудачи». Наряду с этим можно указать и на иное употребление термина, так сказать, в историко-философском смысле. Рассказывая, например, о заговоре семи знатных персов против магов, автор замечает, что судьба направляет дело так, что Гобрий остается невредимым, а мага убивают. Особенно разительным примером колебания судьбы служит участь Алкивиада – виновника низвержения, а позднее восстановления великой державы (imperium). Можно сказать, что именно эта сторона событий – непостоянство судьбы (fortunae inclinatio) особенно интересует Трога. Изменчивость судьбы (varietas fortunae) губит афинян в Сицилии. В истории возникновения и развития величайшей из держав – Македонии при Филиппе и Александре – вмешательство судьбы не играет долгое время сколько-нибудь заметной роли. В книгах VII-XII, посвященных этой истории, fortuna почти не упоминается. Скорее выступают личные черты македонских царей, их сознательно проводимая политика. Впервые вполне определенную формулировку мы находим лишь в книге XIII, в характеристике положения после смерти Александра. Многих Александров вместо одного получила бы Македония, если бы судьба не вооружила их в соперничестве в доблести на взаимную гибель (ibid. XIII 1, 12). Ливий, доказывая превосходство Рима по сравнению с Македонией, утверждал, что Александр у македонян был один, тогда как у Рима, в лице его полководцев, было много Александров. Нельзя не увидеть у Помпея Трога как бы отклика на это утверждение: македоняне также имели бы много Александров и, следовательно, история мира могла бы быть другой, если бы не роковое вмешательство судьбы. В характеристике экспансии Рима, притом самых решающих ее моментов, автор подчеркивает значение fortuna Romana. Читатель подготавливается к последующим событиям уже описанием чудесных явлений (prodigia), предшествовавших этим событиям: землетрясениями на Эгейском море, на острове Родосе и в других городах. Предсказатели пророчествуют, что «восточная империя» (ibid. XXX 4, 4) римлян готовится поглотить древние восточные державы, греков и македонян. Столкновение Рима и Македонии при Филиппе V рисуется как борьба двух миров, Востока и Запада. Одни принесли древнюю, но уже ветхую славу, другие – цвет доблести, обнаруженной в недавних испытаниях. Однако, добавляет автор, «македонян победила судьба римлян» (sed Macedonas Romana fortuna vicit: ibid. XXX 4, 16). Другой важный исторический момент – время упадка эллинистических царств – характеризуется тем, что fortuna Romana, не довольствуясь пределами Италии, начала простираться к восточным государствам. Заметим, что и по отношению к другой великой державе, которая как бы разделяет с Римом власть над миром, – к Парфии автор высказал ту же мысль о власти судьбы (см. выше).
Перед нами отражение воззрений и суждений, нашедших широкое распространение в историографии этого времени. Нельзя, однако, сказать, что идея судьбы занимает первенствующее место в исторической концепции Трога.
В литературе давно уже было указано на противоположность в этом отношении Трога и Курция Руфа при изображении деятельности Александра Македонского: у последнего Александр – баловень счастья, вознесенный судьбой на недосягаемую высоту и превращающийся вследствие этого в капризного восточного деспота; у Трога Александр – тиран, с холодным расчетом расправляющийся со своими друзьями(16). В «Historiae Philippicae» главным историческим фактором в процессе возникновения и падения мировых держав, в судьбе отдельных деятелей и целых государств служит другое: их моральные качества – mores, которые наряду с «судьбой» определяют ход исторических событий.
Во всякое время в политико-философской и исторической литературе, в языке ораторов, в обиходе политической жизни существует запас понятий и соответствующих терминов, постоянно используемых. Однако в зависимости от политических взглядов, социальной принадлежности и особенностей идеологии в эти термины вкладывается различное содержание, их применяют в разных целях.
В римской литературе I в. до н.э. мы наблюдаем указанное явление в особенно отчетливой форме. У любого автора этого времени можно встретить такие термины, как «доблесть» (virtus), «алчность» (avaritia), «высокомерие» (superbia), «справедливость» (justitia), «мягкость, кротость» (dementia), «умеренность» (moderatio), «свобода» (libertas), «роскошь» (luxuria) и др. Но ясно, что рассуждения на морально-философские темы в которых используется эта или сходная фразеология, служат разным целям, скрывают различные убеждения и программы. Одной из трудностей исследователя и являются раскрытие этого внутреннего многообразия в употреблении одинаковых формул и терминов, установление специфики, характерной для данного автора. В советской исторической литературе есть опыт изучения морально-политической фразеологии в связи с основными линиями идеологической борьбы последнего века республики. Утченко в своем труде «Идейно-политическая борьба в Риме накануне падения республики»(17) подробно рассматривает политические взгляды и программы консервативной и демократической партий в Риме, представителями которых он считает Цицерона и Саллюстия. Очень содержательная и интересная книга Утченко необходима каждому, кто изучает идеологическую борьбу времени конца республики. Однако автор рассматривает двух представителей политической философии этого периода, на наш взгляд, несколько изолированно, не показывая в достаточной мере их концепций на фоне современной им греко-римской историографии. Утченко прав, утверждая, что если римские моральные критерии «звучат теперь как определения чисто моральных качеств, то римляне вкладывают в них иной, более широкий, пожалуй, правильнее сказать – «синтетический» смысл»(18), доказывая, что термины, казалось бы, соответствующие греческим терминам (например, officium и καΰηκον), у римлян получали особый смысл(19). Но все же важно было бы, не ограничиваясь этим утверждением, определить степень влияния идей греческой политической философии в римской среде, тем более, что римские историки (Помпей Трог служит здесь ярким примером) нередко использовали исторические произведения греков, в которых постоянно применялись положения этой философии.
Со времени распространения софистики и риторики и проникновения их в область греческой историографии, т.е. уже в IV в. до н.э., а еще более в эллинистическую эпоху для этой историографии характерно преобладающее значение в ней морально-философских и дидактических элементов. Учение о доблести (αρετή) и добродетелях в их вариантах сообразно с воззрениями различных школ, нередко причудливое сочетание этих воззрений нашло яркое отражение в исторических трудах. Характерной чертой этих трудов являются эклектизм, присущий философии эллинистическо-римского времени, соединение идей, имевших различные корни.