Страница 13 из 28
— Без колов не обойдешься…
— Проклятый колище!
— Влепить кол — тоже радости мало. Учитель и сам любит пятерки ставить.
— Так пусть и ставит всегда одни пятерки!
— А можно так?
— Ну, нет!
Так мы и будем подтрунивать друг над другом до самого звонка.
И подумать только, как это странно! Я хотел стать ребенком, а теперь думаю о том, что я буду делать, когда вырасту. Видно, и детям, и взрослым не так уж хорошо. У тех свои заботы и печали, у этих — свои.
А не могло ли быть так, чтобы человек становился то большим, то снова маленьким? Как зима и лето, день и ночь, сон и бодрствование. И если бы так было все время, то никто бы даже и не удивлялся. Только дети и взрослые лучше понимали бы друг друга.
На перемене шла уже более спокойная игра. Мы сговорились, кто с кем. И снег был уже утоптан: труднее снежки лепить. Некоторые, правда, пробовали. Но больше играли в лошадки. Один мальчик сзади — кучер, а два впереди лошади. И вереницей, упряжка за упряжкой, будто бы это пожарная команда, артиллерия или санный поезд на масленицу. Каждый по-своему думает, но все бегаем наперегонки: у кого лучше лошади или машина.
Кто сам не играет, ничего не понимает. Важно не только то, что бегаешь, а еще и то, что делается в самом человеке. Играть в карты — это значит бросать бумажки, в шахматы — деревяшки передвигать. Танец — это топтание по кругу. А про остальное знает только тот, кто сам играет или танцует.
Нельзя смотреть на игру свысока, мешать играющий, нельзя резко прерывать игру, навязывать неприятного товарища.
Если я кучер, то хочу, чтобы мои лошади были одинакового роста, не слишком большие и не слишком маленькие, веселые, но послушные, умные, рассудительные. Если я лошадь, я не хочу, чтобы мой кучер был дураком или грубияном. Я сам устанавливаю скорость бега и не хочу, чтобы он меня дергал, бил, толкал. Когда я лошадь, я чувствую себя совсем по-другому, чем когда я кучер. А вы что знаете? Что я фыркаю и переступаю с ноги на ногу. Или что я кричу: «Сто-о-ой — ннно-оо!»
Когда я пожарник, я пристально смотрю вдаль: нет ли где дыма, и спешу, но совсем по-другому, чем когда несусь с пушкой на позицию. Перед пожарниками все расступаются, а артиллерию враг берет на прицел. Я недоверчиво оглядываюсь по сторонам, чтобы не попасть в засаду. А не просто ношусь как дурак.
И еще важно набегаться про запас, ведь опять целый час сидеть за партой.
Наконец уроки кончились. Домой.
Иду я, а Манек меня догоняет.
— Я тебя в школе искал, — говорит. Идем рядом. А он спрашивает:
— Может быть, ты со мной не хочешь ходить? Другой и не спросил бы. Я говорю:
— Конечно, хочу.
Он посмотрел на меня внимательно: может быть, я это только так говорю? Мы улыбнулись.
— Давай наперегонки с трамваем?
— Да ну, каждый день наперегонки… Я уже на переменке набегался.
Мы остановились перед витриной.
— Гляди, какие красивые циркули! Видишь, вот это надо вставлять, когда хочешь начертить большой круг. А это для туши. Как ты думаешь, сколько стоит такой циркуль? Ты хотел бы такой? Гляди, золотые чернила! Гляди, какая маленькая чернильница, дорожная. Мне надо купить кисточку, только не здесь. Франковский купил на углу, и она у него уже месяц, а у моей сразу все волосы вылезли. Такое мошенничество. Ты бы что выбрал с витрины, если бы тебе позволили? Если бы только одну вещь позволили? Я бы — циркуль и вот этого негритенка.
— Это две вещи!..
— Ну, тогда один циркуль…
В соседнем магазине мы выбираем по большой плитке шоколада на тот случай, если бы нам позволили.
Потом он выбрал для мамы вазу с цветами, а я куклу для Иренки.
На витрине ювелира рядом с драгоценными брошками и кольцами лежат часы. Мы не жадные. Запасаемся часами. Долго советуемся, какие лучше, ручные или карманные с цепочкой.
Потому что мы, дети, отличаемся от вас, взрослых. Мы всегда готовы обменять вещь более дорогую на ту, которую нам хотелось бы иметь. Если бы вы вникли во все детали наших торговых операций, вы узнали бы, что и жульничество у нас выглядит совершенно иначе.
Когда я был ребенком в первый раз, мне подарили однажды коньки. Тогда коньки были еще редкостным подарком, ценным. Ну, а я обменял их на круглый пенал из вишневого дерева, с мопсиком. Мопсик был без глаза, но очень славный. Пенал нужен каждый день, а коньки только иногда, а зима как раз была теплая, и льда не было. Когда об этом узнали дома, мне здорово досталось. Пришлось отдать пенал. Мне было очень стыдно. Ведь раз коньки мои — значит, я имею право делать с ними, что хочу. Кому какое дело, если мне больше нравится пенал из пахучего дерева со слепым мопсиком? И вовсе никто меня не обманывал, я знал, что коньки дороже, но мне хотелось такой пенал. А разве путешественник в пустыне не отдаст мешок с жемчугом за кувшин воды?
Мы долго советовались, что выбрать на витрине столяра. Нам нравился столик с выдвижным ящиком, который запирается на ключик, только вот позволят ли его дома поставить? Может быть, выбрать что-нибудь для родителей? Но как приятно, когда у тебя есть хотя бы маленький собственный стол!
Мы заговорили о доме. Дома у Манека плохо, отец пьет.
— Мы перед каждой получкой боимся, — говорит Манек, — принесет отец домой деньги или опять голодать целую неделю? А как проспится, самому стыдно, и голова болит.
— А ты не можешь ему сказать, чтобы он пить перестал?
— Да что я ему скажу? Хватит и того, что мама плачет да ругается. Он пообещает, а потом опять за старое. Как ребенок!
— А ты попробуй с ним по-хорошему поговорить.
— Да если мне стыдно. Мы один раз в деревне были у папкиного товарища. Там пили. А отец сказал, что не хочет. Потому что он тогда маме поклялся, что капли в рот не возьмет. Так вот, когда начали отца уговаривать выпить хоть одну рюмочку, я его за рукав потянул, потому что я знал: раз одну, так и пойдет пить. Отец встал и говорит: «Ну-ка, пошли на реку!»
И мы шли с ним, шли. И жаворонки поют. И хлеба нам словно кланяются. И солнце. И так хорошо!.. Отец меня за руку держит. Потом сели мы у реки, а он все меня за руку держит. А рука у него как вздрогнет, словно он крапивой обжегся. И я сказал: «Видишь, папка, лучше не пить». А он на меня посмотрел, и мне так стыдно стало и так его жалко. Потому что он на меня так жалобно посмотрел. Знаешь, иногда собака так смотрит, когда чего-нибудь просит или боится, чтоб не побили. Я знаю, что одно дело человек, а другое — собака. Мне это так только в голову пришло. В другой-то раз я бы уж ни за что на свете так отцу не сказал. И, знаешь, отец словно догадался, все смотрит и смотрит на воду, смотрит и говорит: «Собачья жизнь, сынок!» И вздохнул. Я хочу поцеловать ему руку, вроде как прощенья попросить, а отец за мою руку крепко держится и не дает. Не знаю, обиделся ли или, может, подумал, что он не стоит того, чтоб его целовали. К тем-то он уж не вернулся, только сказал, чтобы я его палку принес, — голова, мол, у него разболелась. Боялся, что будут смеяться. А в поезде купил мне баранок. Я ни одной не съел, все братишке привез. Я даже хотел съесть одну, чтобы папка не думал, что я отказываюсь. Да не смог: горло у меня как-то сдавило. Он потом долго не пил, наверное, целый месяц, мама уж думала, что все хорошо… Только послушай, не говори никому в школе. Я это тебе одному говорю. Не скажешь? Даже если поссоримся?
— С чего это нам ссориться?
— Ну, не знаешь?.. Не поделим что-нибудь и поссоримся…
И мы еще немного поговорили о том, какие бывают на свете люди: один пьет, другой работать не хочет, третий ворует, этот любит одно, тот другое. Или не любит чего-нибудь.
Например, есть такие, которые не любят ногти стричь. Потому что если короткие ногти, то им это не нравится. И носят длиннющие когти!.. Или грызут. А еще на пальцах делаются заусеницы, и тогда больно. И па ногтях бывают белые пятнышки, отчего это?
Говорят, это счастье расцветает. А другие говорят, что кто-нибудь завидует. Всегда один скажет так, другой — иначе, и неизвестно, кому верить. Ужасно много лжи на свете…