Кобзарь

Поднялся Тарас Трясило

с горькими слезами:

«Бедная ты Украина,

сломлена врагами!

Украина, Украина!

Мать моя родная!

Только вспомню твою долю,

душой зарыдаю!

Куда делось казачество,

жупаны цветные?

Куда делась доля-воля,

гетманы седые?

Где все это? Ушло с дымом?

Или затопило

сине море твои горы,

курганы-могилы?

Молчат горы, шумит море,

курганы тоскуют,

гнутся дети казацкие

под вражьей рукою!

Спите, горы! Шуми, море!

Гуляй, ветер, в поле!

Плачьте, дети казацкие, —

такая вам доля!»

Поднялся Тарас Трясило:

за веру родную,

поднялся он, сизокрылый,

час расплаты чуя!

Поднялся Тарас Трясило:

«Довольно томиться!

А пойдем-ка, паны братья,

с поляками биться!»

Уж не три дня, не три ночи

бьется наш Трясило.

От Лимана до Трубайла

поле кровь покрыла.

Ослабел тут казачина,

духом омрачился.

А проклятый Конецпольский

вмиг возвеселился;

Собрал шляхту воедино

и всех угощает.

На ту пору свое войско

Тарас созывает:

«Товарищи атаманы —

братья мои, дети!

По совести мне скажите —

как быть нам на свете?

Упилися вражьи ляхи

казацкою кровью».

«Что ж, пускай они пируют

себе на здоровье!

Пускай ляхи веселятся

нынче до заката,

А ночь-матерь нам поможет —

найдем супостата».

Легло солнце за горою,

звезды засияли,

а казаки, словно туча,

ляхов обступали.

Как стал месяц среди неба,

пушки заревели;

пробудились ляшки-панки —

бежать не успели!

Пробудились ляшки-панки,

а встать — и не встали:

взошло солнце — ляшки-панки

вповалку лежали.

Гадюкою багровою

несет Альта вести, —

воронье чтоб налетало

вельможных наесться.

Воронье и налетело

панами кормиться.

Тут сходилось казачество

Богу помолиться.

Как закаркал черный ворон,

выпивая очи;

Как запели казаченьки

песню о той ночи —

ночи грозной и кровавой,

что славой покрыла

и Тараса и казаков,

а ляхов сгубила.

Над речкою, в чистом поле

курганы чернеют;

где казачья кровь алела —

трава зеленеет.

Сидит ворон на кургане —

каркает, голодный...

Казак вспомнит и заплачет

о жизни свободной».

Умолк кобзарь, потупился:

Руки не играют.

Кругом хлопцы да девчата

Слезы утирают.

Пошел кобзарь по улице —

да с горя как грянет!

Кругом хлопцы в пляс пустились,

а он подпевает:

«Коли сталось — значит, сталось!

Погодите, детки, малость,

а я в корчме погуляю,

свою женку повстречаю,

вместе с нею пьян напьюся,

над врагами посмеюся».

Перебендя

Перебендя слепой, старый, —

кто его не знает!

Он повсюду скитается,

на кобзе играет.

Кто ж играет, того люди

знают, привечают:

он тоску им разгоняет,

хоть и сам страдает.

Горемыка, он ночует

и днюет под тыном —

нет ему угла на свете;

горькая судьбина

насмехается над старым,

что ни день — то хуже!

А ему — ничто: затянет

«Ой, не шуми, луже!..»

Станет петь, да и припомнит,

что он сиротина;

погорюет, потоскует,

прислонившись к тыну.

Вот таков-то Перебендя —

старый он да странный!

Запоет о Чалом — кончит

Горлицей нежданно;

С дивчатами на выгоне —

Гриця да Веснянку;

в шинке, с парубками вместе, —

Сербина, Шинкарку,

с женатыми на пирушке

(где свекровь презлая) —

о недоле, вербе в поле,

а потом — У гаю;

на базаре — о Лазаре,

или — чтобы знали —

тяжко, скорбно запоет он,

как Сечь разоряли.

Вот таков-то Перебендя —

старый он да странный!

Начнет шуткою, а кончит

слезами нежданно.

Ветер веет, повевает,

по полю гуляет.

Сидит кобзарь на кургане,

на кобзе играет.

Вкруг, как море широкое,

зеленеют степи;

за курганами курганы

вдаль уходят цепью.

Чуб седой, усы седые

треплет ветер яро;

вдруг уляжется послушать,

о чем поет старый;

как сердце смеется, слепой старик плачет...

Он слушает... веет...

Укрылся вдали

на степном кургане от людей, незрячий,

чтоб по полю ветры слова разнесли,

чтоб людям не слышать — ведь то Божье слово,

то сердце неспешно с Богом говорит,

то сердце щебечет Господнюю славу,

а дума по свету на туче летит.

Орлом сизокрылым летает, ширяет,

небо голубое широкими бьет;

присядет на солнце, его вопрошает:

Где оно ночует? Как оно встает?

Послушает море, о чем плещет в споре,

и гору он спросит: молчишь почему?

И снова на небо — на земле ведь горе,

ведь на ней, широкой, нет угла тому,

кто сердцем все знает, кто сердцем все чует:

о чем ропщет море, где солнце ночует —

пристанища нету на свете ему!

Один, точно солнце на небе высоком;

о нем молвят люди: «С живыми — живой!»

А если б узнали, что он, одинокий,

поет на кургане, шепчется с волной,

то Божье слово давно б осмеяли,

его бы глупцом обозвали, прогнали.

«Пусть бродит,— сказали б, —

над морем, шальной!»

Хорошо, кобзарь, отец мой,

хорошо, что ходишь

на курган и словом, песней

душу там отводить!

И ходи, мой голубь сизый,

до поры, покуда

не заснуло сердце, — пой там

вдалеке от люда.

А чтоб люди не чурались,

тешь их иногда ты...

Что ж, пляши под дудку пана —

на то он богатый!

Вот таков-то Перебендя —

старый он да странный!

Начнет свадебной, а кончит

грустною нежданно.

К Основьяненко

Бьют пороги; всходит месяц,

как в древнее время.

Нету Сечи; нет того, кто

верховодил всеми.

Нету Сечи! Очереты

над Днепром вздыхают:

«Куда наши дети делись?

Где они гуляют?»

Чайка с криком реет, словно

мать над сыном стонет,

солнце греет, ветер веет,

пыль по степи гонит.

А над степью той курганы

стоят и тоскуют,

у буйного спрашивают:

«Где ж наши пануют?

Где пануют, где пируют?

Где запропастились?

Воротитесь, гляньте: в поле

колосья склонились.

Там, где ржали ваши кони,

где трава шумела,

там, где кровь татар и ляхов

морем багровела...

Воротитесь!»

«Не вернутся! —

грянули, сказали

волны в море. — Не вернутся,

навеки пропали».

Правда, море, правда, волны:

такая их доля!

Не дождемся долгожданных,

не дождемся воли.

Схоронили казачество

седые курганы,

не покроют Украину

красные жупаны.

Убогая, сиротою

над Днепром рыдает;

мук ее никто не видит,

слез не замечает.

Видит недруг и смеется...

Смейся, враг лукавый,

да не очень: знай — все гибнет,

но не гибнет слава!

Встанет слава и расскажет,

что было на свете,

и где — правда и где — кривда,

скажет — чьи мы дети.

Наша дума, наша песня

не умрет, не сгинет...

Вот в чем, люди, наша слава,

слава Украины!

Не украшена ни златом,

ни хвастливой ложью,

громозвучна и правдива,

будто слово Божье:

Правда ль, батько-атамане?