Кобзарь

Утопиться? Без еврейки

не житье на свете

юноше. Старик проклятый

знать того не знает,

дочь единственную крепко

дома запирает.

Как идет он утром в лавку, —

сторожила б строже,

нанимает Рухлю. Что же!

Рухля не поможет.

Где девушка эту книгу,

где роман читала —

с тонкой лестницей из шелка, —

и Рухля не знала.

Может, сама догадалась,

только так случилось,

что себе сплела такую ж

и в ночи спустилась

вниз, на улицу, к студенту.

Тут бы им скрываться,

а они (понятно — дети)

сразу — целоваться

у ворот немедля стали.

А отец тут вскоре

как безумный выбегает

с топором. Ой, горе,

горе матери несчастной!

Сына не зови ты:

На улице валяется

сынок твой убитый.

Он погублен изувером.

Горе приключилось!

Евреечка (что за сила

в девушке открылась?)

Бросилась, топор схватила

и по обух живо

в грудь отцовскую всадила.

Вот такое диво

в старом городе преславном,

В Вильно приключилось.

И дивились долго люди,

где же притаилась

евреечка та, гадюка,

что отца убила?

В Вилии она тихонько

ночью утопилась.

И нашли ее в Закрете;

там и закопали.

А графиня без сыночка

осталась в печали.

В Рим уехала, я слышал,

да там и осталась,

да с маркизом неким нищим,

молвят, обвенчалась.

Может, люди лгут — не знаю,

на то они люди,

и вдовицу не забудут

и всегда осудят!

(Покрытка)

«Если бы тебе досталось

пожить вместе с нами,

знал бы ты тогда, приятель,

какими словами

называть своих несчастных

девушек-покрыток.

А то мелет чертовщину

и думает: мы-то!

Мы-то людям всем покажем

этих бесталанных

и учтивости научим

барчуков поганых.

Жаль труда! Покуда баре

власть имеют в селах,

будет много собираться

покрыток веселых

по шиночкам с солдатами».

«Не тревожься, братец!»

«Ладно, говорю! А все же

побасенку нате,

да последнюю, барчата!

Послушайте кстати!

Девчата на лугу гребли,

а хлопцы сено в копны клали,

да все на солнышко взирали

да всяческую чушь несли,

ребячась. Хлопцам, как сороки,

в ответ девчата стрекотали

и часто к роднику спускались

в овражек глубокий.

Та, что красивей всех была,

уже давно в овраг ушла,

кувшин забрав, да и пропала.

А старосте — заботы мало,

не видит будто. Не впервой

лукавому кривить душой, —

матерый пес, да и смышленый.

Из балки вдруг донесся крик.

На помощь хлопцы в тот же миг

и видят: в балке, разъяренный,

насилье барский сын творит,

дивчину бедную терзает.

Сердешная вопит, кричит;

примчались хлопцы; не спасают,

боятся пана. Тут один,

юнец безусый, оглянулся

и — вилами пана!

Проколол его, как жабу...

Застонал поганый,

да и умер. Пошумели,

в город весть помчалась:

суд наехал, поглядели

и выпили малость

судьи; в цепи заковали

парня молодого

да в острог замуровали,

не молвив ни слова.

На шляху, в широком поле,

корчма под ветлою

стоит, в тени пристроилась,

ну, а под корчмою

в ряд колодники расселись.

В тени приютиться

позволили горемыкам,

водицы напиться.

Вот сидят они, болтают,

кто и засыпает.

Из-за горки поезжане

на шлях выезжают.

Их три тройки; и случайно

у корчмы той стали

покормить коней усталых,

и дружки устали,

распевая; вот и стали.

Встала молодая

и, горилки кварту взявши,

пошла, оделяя

и колодников несчастных,

и конвой унылый.

Вдруг взглянула, обомлела:

Боже, Боже милый!

Меж колодников, закован,

тот самый, единый.

Ее мститель бесталанный

несет с Украины

кандалы в Сибирь глухую.

Тебя ж, молодую,

будут холить, и не будешь

ты слыхать, тоскуя,

его плача вседневного...

Потчевать не стала

она мстителя святого

и не привечала —

лишь взглянула на родного,

не молвив ни слова.

Постояли поезжане

и — в дорогу снова.

И колодники за ними,

цепями бряцая,

потянулись. И настала

тишина немая

вокруг корчмы. Корчма одна

с хозяйкой осталась

при дороге. А над нею

дымом расстилалась

пыль дорожная.

И смерилось. И век пролетает,

не только день! На хуторе

музыка играет

до полуночи. Подружки

стлать постель в светелку

двинулись... А молодая

вышла втихомолку

и пропала... Ночь искали,

до свету искали

и не нашли! Где ж бедняга?

Где? Ушла, в печали,

за колодником убогим

в сибирские дали...