Кобзарь

к Полтаве пробиться.

Выкосили б, если б дружны

меж собою были,

да с фастовским полковником

гетмана сдружили, —

у Петра тогда б, у свата,

копий не забыли

и, с Хортицы убегая,

силу б не сгубили.

Их не предал бы Прилуцкий

полковник поганый...

Не плакала б матерь Божья

в Крыму об Украйне.

Когда бежали день и ночь,

когда бросали запорожцы

родную матерь-Сечь и прочь

спешили, только матерь Божью

с собою взяли, и пошли,

и в Крым к татарам принесли,

к другому горе-Запорожью.

Туча черная, густая

белую закрыла.

Пановать над казаками

орда порешила.

Хоть позволил хан селиться

им на голом поле,

только церковь запорожцам

строить не позволил.

И поставили икону

в шатре одиноком,

и украдкою молились...

Край ты мой далекий!

Роскошно цветущий, прекрасный, богатый!

Кто только не мучил тебя? Если: взять

да вспомнить злодейства любого магната

то можно и пекло само испугать.

Последний приказчик большого вельможи

и Данта жестокостью б мог поразить.

И все, мол, все беды — от Бога! О, Боже

зачем тебе нужно невинных губить?

Замучены дети Украины сердешной.

За что они гибнут и в чем они грешны?

И ты ль осудил их оковы носить?

Кобзари про войны пели,

битвы и пожары,

про тяжкое лихолетье,

про лютые кары,

что терпели мы от ляхов —

обо всем пропели.

А что было после шведов!...

Словно онемели

с перепугу горемыки,

слепые умолкли.

Так Петровы воеводы

рвали нас, что волки...

Издалека запорожцы

ухом уловили,

как в Глухове зазвонили,

как пушки палили;

как людей погнали строить

город на трясине.

Как заплакала седая

мать о милом сыне,

как сыночки на Орели

линию копали,

как в холодном финском крае

в снегу погибали.

Услыхали запорожцы

в Крыму на чужбине,

что и гетманщина гинет,

неповинно гинет.

Услыхали горемыки,

да только молчали,

потому что рты им крепко

мурзы завязали.

Убивалися, бедняги,

плакали, и с ними

заплакала матерь Божья

слезами святыми.

Заплакала пресвятая,

словно мать над сыном.

Бог увидел эти муки,

пречистые муки!

Отдал он Петра-злодея

лютой смерти в руки.

Воротились запорожцы,

принесли чудесный,

чудотворный старый образ

царицы небесной.

И в Иржавце ту икону

поставили в храме.

И доныне она плачет

там над казаками.

(Когда мы были казаками)

Когда мы были казаками,

еще до унии, — тогда

как весело текли года!

Поляков звали мы друзьями.

Гордились вольными степями;

в садах, как лилии, цвели

девчата, пели и любили,

сынами матери гордились,

сынами вольными... Росли,

росли сыны и веселили

печальной старости лета,

покуда с именем Христа

ксендзы, придя, не подпалили

наш край, пока не потекли

моря большие слез и крови...

Сирот же именем Христовым

страданьям лютым обрекли...

Поникли головы казачьи.

Как будто смятая трава,

Украина плачет, стонет-плачет!

Летит на землю голова

за головой. Палач лютует,

а ксендз безумным языком

кричит: Te Deum! Аллилуйя!..

Вот так, поляк, и друг и брат мой!

Жестокие ксендзы, магнаты

нас разлучили, развели, —

мы до сих пор бы рядом шли.

Дай казаку ты руку снова

и сердце чистое отдай!

И снова именем Христовым

мы обновим наш тихий рай.

Чернец

На киевском на Подоле

так бывало... и уж боле

этого не будет. Было,

было это все, да сплыло,

позабылось... А я, братцы,

буду все-таки стараться

с тем, что было, повидаться,

буду грусти предаваться.

На киевском на Подоле

казацкая наша воля,

без холопа и без пана

ни пред кем не клонит стана.

Стелет бархатом дороги,

вытирает шелком ноги,

сама собой управляет

и пути не уступает.

На киевском на Подоле

казаки гуляют,

словно воду, ушатами

вино разливают.

Погреба с вином, с медами

откупили всюду

и устроили гулянье

киевскому люду.

А музыка гремит, стонет,

даже мертвых тронет.

Из окошек на веселье

бурса чубы клонит.

Нету голой школе воли,

а то б удружила...

Кого же это с музыкою

толпа окружила?

В штанах атласных ярко-красных,

мотню по пыли волоча,

идет казак. Как вы ужасны,

ох, годы! годы! Сгоряча

старик ударил каблуками,

да так, что пыль взвилась! Вот так!

Еще и подпевал казак:

«По дороге рак, рак,

пускай будет так, так,

если б нашим молодицам

сеять один мак, мак!

Бей землю каблуками,

дай ходу каблукам,

достанется и носкам.

Чтоб за теми каблуками

пыль ходила облаками,

бей землю каблуками!

Дай ходу каблукам,

достанется и носкам!»

Так до Межигорского Спаса

шел вприсядку сивый,

а за ним и казачество,

и весь святой Киев.

До ворот дошел, танцуя,

крикнул: «Пугу! Пугу!

Принимайте, черноризцы,

товарища с Луга!»

Монастырские ворота

перед ним открылись,

потом снова затворились,

навек затворились.

Кто же этот поседелый

в битвах да в несчастьях?

Семен Палий, казак, вздумал

с волей попрощаться.

Ой, высоко солнце всходит,

низенько заходит,

в длинной рясе седой чернец

по кельи бродит.

Идет, бредет он в Вышгород

ближнею дорогой,

чтобы посмотреть на Киев,

погрустить немного,

К Звонковой идет кринице,

чтоб воды напиться,

жизнь свою он вспоминает

в яру над криницей.

И опять идет он в келью,

под немые своды,

перебирать веселые

молодые годы.

Священное писание

громко он читает,

а мыслями чернец седой

далеко летает.

И тихнут Божьи слова,

и голос Сечи снова зычен,

свобода давняя жива;

и старый гетман, как сова,

глядит в глаза.

Монаха кличут

музыка, танцы и Бердичев...

Оковы лязгают... Москва...

Леса, снега и Енисей...

И покатились из очей

на рясу слезы... Бей поклоны!

Плоть стариковскую смиряй,

писанье божье читай

под монастырские трезвоня,

а сердцу воли не давай.

Оно тебя в Сибирь водило,

весь век тебя в обман вводило.

Сдави ж его, не вспоминай

своей Борзны и Фастовщины.

Все смертны, и твоя кончина

близка, тебя забудет свет...

И мыслям грустным он в ответ

заплакал, книгу отодвинул.

Ходил по кельи, ходил

и тяжко на скамью склонился:

«Зачем же я на свет родился,

свою Украину любил?»

Уж колокол завыл бессонный,

зовя к заутрене святой.

И встал чернец, заслышав звоны,

надел клобук, взял посох свой...

И в храм побрел он — бить поклоны,

молиться за свой край родной.

Платок

Иль на то господня воля?

Иль такая ее доля?

Росла внаймах, век трудилась,