Кобзарь

Кто знает, где могилы их,

где их священный прах хранится?

Где Наливайка славный прах?

Кто плакал на его могиле?

Кощунственно в глухих степях

враги их пепел распылили.

Они поруганы. Не встанут.

Не встанет праведник Богун,

чтоб зимний запрудить Ингул

телами шляхты.

Нет Богдана,

чтоб Воды Желтые и Рось

окрасить кровью, как бывало.

и Корсунь — город древней славы —

тоскует нынче. Довелось

угаснуть в забытьи на свете.

А Альта плачет: «Где Тарас?

Не слышно... Нет. Не в батька дети!»

Не плачьте, братия: за нас

и души праведных, и сила

архистратига Михаила, —

не за горами кары час.

Молитесь, братия!..»

Молились, молились с верой казаки

по-детски чисто. Не журились

и не гадали, чтоб спустились

над их могилами платки.

Вся и слава — что платочек

на кресте накинут...

А диакон возглашает:

«Враги да погинут!...

Братия, ножи берите!

Благослови, Боже...»

«Освятили! Освятили!»

Аж мороз по коже.

«Освятили, освятили!

Шляхта да погинет!..»

И ножи те заблестели

по всей Украине.

Третьи петухи

И день еще под игом катов

стонал народ. Еще один

земля носила их, проклятых,

и плакал древний Чигирин.

Тот день прошел, день Маковея,

что многих праздников святее,

прошел,— и лях и жидовин

горилкой, кровью упивались,

кляли схизмата, распинали,

кляли, что нечего и взять.

А гайдамаки молча ждали,

покуда ляхи лягут спать.

Легли, поганые, не знали,

что завтра им уже не встать.

Заснули ляхи, а Иуды

еще не спят в ночной тиши,

впотьмах считают барыши,

над золотой склонившись грудок.

И так, на золоте своем,

нечистым задремали сном.

Заснули — навеки, даст Бог, улеглися…

А в ту пору месяц плывет озирать

и небо, и звезды, и землю, и море,

и счастье людское, и горькое горе, —

чтоб господу Богу про все рассказать.

Светит белолицый на всю Украину...

Видит ли он с неба мою сиротину,

видит ли Оксану, мою сироту?

Кто ее терзает, где она страдает,

знает ли Ярема? Или знать не знает, —

мы после увидим, а нынче не ту,

не ту, а другую я песню сыграю.

Горе — не девчата — будет танцевать;

спою про неволю, казацкую долю, —

слушайте, чтоб детям после рассказать.

Чтобы дети знали, внукам рассказали,

как казаки шляхту мукам предавали

за все, что от шляхты пришлось испытать.

Испокон веков Украйна

не знала покоя,

по степям ее широким

кровь текла рекою.

Текла, текла — пересохла.

Степи зеленеют.

Спят казаки, спят вояки,—

курганы синеют.

Да кому о дедах вспомнить,

поплакать над ними?

Не горька их доля внукам,

не дорого имя.

Только ветер тихо-тихо

повеет порою,

только росы, будто слезы,

окропят, омоют.

Солнце ласковое встанет,

осушит, пригреет.

Что же внуки? Все равно им —

панам жито сеют.

Много их, а кто укажет,

где Гонты могила?

Где легла его святая

праведная сила?

Зализняк, душа родная,

где лежит зарытый?

Тяжело! Палач на троне,

а они забыты.

Испокон веков Украйна

не знала покоя,

по степям ее широким

кровь текла рекою.

День и ночь — пальба, сраженья,

земля стонет, гнется.

Жутко, больно, а как вспомнишь —

сердце усмехнется...

Месяц яснокрылый, брат мой одинокий,

укройся за тучей, за горой высокой.

Не гляди на землю, хоть и видел Рось,

И Альту, и Сену , хоть и пролилось

там не мало крови людской понапрасну —

то ли нынче будет! Закатися, ясный,

спрячься, друг любимый, чтоб не довелось

на старости плакать...

Грустно, грустно среди неба

светит месяц смутный.

Вдоль Днепра казак: шагает —

с вечеринки будто.

Он шагает невеселый,

еле служат ноги.

Не дивчина ль осмеяла

за жупан убогий?

Нет, дивчина его любит,

хоть жупан залатан.

Добрый хлопец, а не сгинет —

будет и богатый.

Что ж идет он невеселый,

идет, чуть не плачет?

Что поникнул молодою

головой казачьей?

Чует сердце, да не скажет,

что за горе встретит...

А вокруг — как будто люди

вымерли на свете.

Петухов еще не слышно,

собаки замолкли,

заунывно в отдаленье

завывают волки.

Хоть бы что! Идет Ярема,

спешит не в Ольшану,

не к своей зазнобе милой,—

на ляхов поганых,

на Черкассы. Скоро третьих

петухов заслышит...

Ну, а там... глядит Ярема,

волны Днепр колышет...

«Ой, Днепр мой могучий, стремяся к низовью,

от крови казацкой бывал ты багрян,

и море ты красил казацкою кровью,

да сам еще не был от крови той пьян.

А нынче упьешься. Кромешное пламя

над всей Украиной в ночи заревет,

и хлынет ручьями, волнами, реками

кровь шляхты поганой; казак оживет.

Гетманы воскреснут в жупанах старинных,

вольной песней станут грозные слов»:

«Врагов мы прогнали!»

И над Украиной,

о, Боже великий, блеснет булава!»

Так думал Ярема в одежде убогой,

с ножом освященным идя на врагов.

А Днепр — он подслушал — могучий, широкий,

поднял волны-горы, и у берегов

грозно волны завывают,

лозы нагибают.

Гром грохочет, а молнии

тучи рассекают.

Напрямик идет Ярема,

головы не прячет.

Одна дума улыбнется,

Другая заплачет...

«Там Оксана, там весело

и в худой одеже,

А тут, а тут — сам не знаю —

пропаду, быть может!»

Вдруг — недальний из-за леса

Петух: кукареку!!!

«А! Черкассы! Боже правый,

не убавь мне веку!»

Кровавый пир

Зазвонили по Украине

со всех колоколен,

загуляли гайдамаки

да на вольной воле.

«Смерть шляхетству! Погуляем,

тучи разогреем!»

Запылала Смелянщина

и Корсунь за нею.

А Медведевка давно уж

небо подпекает.

Горит Смела; Смелянщина

кровью подплывает.

Полыхают разом Канев,

Чигирин, Черкассы.

Черный шлях окутан дымом,

и кровь полилася

до Волыни. На Полесье

Гонта пир справляет.

Зализняк же в Смелянщине

саблю закаляет

да в Черкассах, где Ярема

поспевает рядом.

«Добре, хлопцы, режьте ляхов,

никому пощады!»

Зализняк своих казаков

в дыму окликает.

Ад кромешный, а по аду

казаки гуляют.

А Ярема губит ляхов

с Максимом бок о бок.

Так и косит! «Добре, хлопец,

тряси их хвороба!

Валяй, хлопец! В раю будешь,

а то есаулом.

Нуте, детки!» Переполнен

город криком, гулом.

В лавках, в каменных палатах

души не осталось.

«Подсчитаю! Добро, хлопцы,

отдохните малость».

Город трупами завален,

улицы, базары,

черной кровью подплывают.

«Мало ляхам кары!...»

Недорезанных кончали:

не встанут, собаки!

Собралися, запрудили

площадь гайдамаки.

Зализняк зовет Ярему,

тот идет, смущаясь.

Батько снова: «Поди, хлопец,

не бойсь, не кусаюсь».

«Не боюсь». Снимает шапку

перед атаманом.

«Кто ты будешь и откуда?»

«Я-то? Из Ольшаны».

«Это где конфедераты

ктитора убили?»