Сердце

— Он умер! — воскликнул офицер.

— Нет, он жив, — возразил сержант.

— Ах, бедный мальчик, храбрый мальчик, держись, не падай духом!

Но пока офицер уговаривал его не падать духом и прикладывал ему к ране носовой платок, мальчик вдруг широко раскрыл глаза и уронил голову, — он был мертв.

Офицер побледнел и несколько мгновений смотрел на него не двигаясь. Потом уложил его так, чтобы голова ребенка покоилась на траве, и встал, не спуская с него глаз; сержант и оба солдата стояли и так же молча смотрели на мальчика. Остальные глядели в сторону врага.

— Бедный мальчик, — повторил офицер, — бедный храбрый мальчик.

Потом он приблизился к домику, отцепил от окна трехцветное знамя и покрыл им, как погребальным покрывалом, тело ребенка, оставив его лицо открытым.

Сержант положил рядом с ним башмаки, берет, палочку и ножик.

Еще несколько минут все постояли молча. Потом офицер повернулся к сержанту и сказал:

— Мы пошлем за ним людей из походного госпиталя: он умер как солдат, — пусть его похоронят солдаты.

Затем он отдал честь мертвому мальчику и скомандовал:

— На коней!

Все вскочили в сёдла, небольшой отряд построился и поскакал дальше.

А несколько часов спустя маленькому герою были отданы последние воинские почести. На закате солнца вся передовая линия итальянцев пошла в наступление, и по той же дороге, по которой утром проскакал наш отряд, потянулась двойная колонна стрелкового батальона, того самого, который несколько дней тому назад оросил своей доблестной кровью склоны холма Сан-Мартино. Весть о смерти маленького героя распространилась среди солдат еще до того, как они покинули свой последний лагерь. Тропинка вдоль ручья проходила всего в нескольких шагах от знакомого нам домика. Когда первые офицеры батальона увидели тело маленького разведчика, распростертое у подножья ясеня и покрытое трехцветным знаменем, они, с саблями наголо, отдали ему честь. Один из них нагнулся, сорвал несколько цветков, которых много росло по берегу ручья, и бросил их на тело мальчика. И тогда все солдаты, проходя мимо, стали срывать цветы и бросать их маленькому герою. В несколько минут отказался покрыт цветами, а офицеры и солдаты, проходя, отдавали ему честь и говорили;

— Слава тебе, маленький ломбардец!

— Прощай, юный храбрец!

— Вот тебе цветы, белокурый герой!

— Слава тебе! Прощай! — Один офицер положил ему на грудь свою собственную медаль за храбрость, другой нагнулся и поцеловал его в лоб.

Цветы всё сыпались и сыпались на его босые ноги, на окровавленную грудь, на белокурую голову, и мальчик как будто спал, лежа на траве, покрытый родным знаменем, с белым, словно улыбающимся лицом… Казалось, он слышал всё, что происходило кругом, и был счастлив, что отдал жизнь за свою Дорогую Ломбардию.

ДЕКАБРЬ

Маленький делец

Четверг, 1 декабря

Мой отец хочет, чтобы в каждый свободный день я приглашал к нам одного из своих товарищей или сам шел бы к кому-нибудь из них и таким образом мало-помалу подружился бы со всеми. В воскресенье я пойду к Вотини, тому мальчику, который всегда хорошо одет, всегда сдувает со своего костюма пылинки и завидует Деросси. А сегодня ко мне пришел Гароффи, длинный и худой, с носом, похожим на совиный клюв, и маленькими хитрыми глазками, которые так и рыскают кругом. У его отца — колониальная лавочка. Гароффи — странный мальчик. Он всё время пересчитывает свои деньги; считает он по пальцам, быстро-быстро и делает вычисления в уме, не заглядывая в таблицу умножения. Он копит деньги, и у него уже есть книжка в сберегательной кассе нашей школы. Правда, в этом нет ничего удивительного, так как он никогда не тратит ни одного сольдо, а если случайно уронит медную монету, то способен целую неделю искать ее под партами. Деросси говорит про; Гароффи, что он, как сорока, тащит к себе всё, что ни попадется под руку: старые перья, использованные марки, булавки, остатки свечей, всякую чепуху. Вот уже больше двух лет, как он собирает почтовые марки, и у него в большом альбоме уже есть несколько сот марок разных стран. Когда альбом будет полон, Гароффи продаст его в писчебумажный магазин. А пока хозяин этого магазина дает ему даром тетради за то, что он водит в давку многих мальчиков. В школе Гароффи всё время устраивает какие-то сделки: что-то продает, разыгрывает, меняет. Потом он часто раскаивается и хочет получить отданную вещь обратно. То, что ему удается купить за два сольдо, он старается продать за четыре; играя в перышки, он никогда не проигрывает; он перепродает старые газеты в табачную лавку, и у него есть записная книжка, полная разных сложений и вычитаний, в которую он записывает все свои обороты.

В классе он интересуется одной арифметикой и если стремится получить медаль за отличие, то только для того, чтобы иметь право на бесплатный вход в кукольный театр.

Но мне он нравится, потому что с ним никогда не бывает скучно. Сегодня, когда он был у нас в гостях, мы взяли весы и гири и играли в магазин. Гароффи знает точную цену каждой вещи, разбирается в гирях и ловко делает фунтики из бумаги, совсем как настоящий лавочник. Он говорит, что как только окончит школу, так сейчас же начнет торговать, откроет какую-то новую торговлю, которую сам выдумал. Он очень обрадовался, когда я дал ему несколько иностранных марок, и сейчас же точно определил, за какую цену каждую из них можно продать.

Мой отец делал вид, что читает газету, а сам вслушивался в слова моего товарища и забавлялся.

Карманы у Гароффи всегда набиты всякими мелкими товарами, и он заботливо прикрывает их длинной черной накидкой. Он всегда погружен в свои мысли и поэтому выглядит очень занятым, как настоящий делец. Но всего дороже для него альбом с марками. Он бережет его как сокровище и уверен, что в будущем эта коллекция принесет ему целое состояние. Товарищи называют его скупердяем и ростовщиком, но я не знаю, так ли это. Я люблю его, он учит меня многим интересным вещам и кажется мне серьезным мальчиком. Коретти, сын торговца дровами, говорит, что Гароффи не отдал бы своей коллекции марок даже для того, чтобы спасти жизнь матери, но мой отец не верит этому.

— Погоди, не торопись осуждать товарища, — сказал он мне сегодня вечером. — Гароффи увлечен своей страстью, но у него доброе сердце.

Тщеславие

Понедельник, 5 декабря

Вчера я гулял по аллее Риволи вместе с Вотини и его отцом. Проходя по улице Дора Гросса, мы увидели Старди, того: самого мальчика, который, чтобы ему не мешали, отпихивает ногой товарищей.

Он неподвижно стоял перед витриной книжного магазина, не отрывая глаз от выставленной на окне географической карты; неизвестно, сколько времени он уже простоял так, потому что он и на улице тоже старается учиться. Он такой невежа, что еле ответил нам, когда мы с ним поздоровались.

Вотини был одет очень нарядно, даже слишком нарядно: на нем были сафьяновые сапожки с красной строчкой, курточка, вышитая шелком и украшенная шелковыми же кисточками, белая фетровая шляпа, часы, и он выступал страшно важно, высоко задрав нос. Но на этот раз тщеславию его суждено было сыграть с ним злую шутку.

Мы пробежали большую часть аллеи, оставив далеко позади его отца, который шел медленно, и остановились около каменной скамьи; на ней сидел скромно одетый мальчик с усталым: видом и опущенной головой.

Какой-то мужчина, должно быть его отец, прохаживался взад и вперед под деревьями, читая газету. Мы сели на ту же скамью, причем между мной и мальчиком оказался Вотини. Вдруг он вспомнил, как прекрасно одет, и ему захотелось, чтобы наш сосед заметил это и позавидовал ему.

Он поднял одну ногу и сказал мне!

— А ты видел, какие у меня замечательные офицерские сапоги? — Он сделал это для того, чтобы обратить на себя внимание незнакомого мальчика, но тот даже не повернул головы.

Тогда Вотини опустил ногу и показал мне свои шелковые кисточки, искоса поглядывая при этом на нашего соседа; он прибавил, что они ему не нравятся и что он хочет заменить их серебряными пуговицами. Но незнакомый мальчик не посмотрел и на кисточки.