Нашествие

Лапищев вернулся в Харбин в начале октября и поставил метку, что он в городе. Сашика это очень разозлило. Он уже пожалел, что при первом знакомстве дал ему честное слово никому ничего не рассказывать. У него, по выражению Тельнова, чесался язык поведать Константину Родзаевскому про свою связь с Советами и что-нибудь придумать… Поэтому Сашик не стал реагировать на метку советского разведчика.

Однако в Рождество произошло сразу два события.

– Я вот что думаю, Александр Александрович!..

Сашик вздрогнул – только в самом начале их знакомства Лапищев называл его по имени и отчеству.

– …А, действительно, зачем вам наши отношения? – Лапищев сказал это тихо и спокойно. – Вы живёте в Харбине. Харбин – город настолько своеобразный и настолько благостный, что это даже удивительно, что здесь есть такие страсти, как политика, фашисты, и если бы не японцы, то его можно было бы считать раем земным…

Он, сгорбившись, сидел на стуле, он был очень худ, настолько, что, когда закидывал ногу на ногу, одна свободно в два оборота обвивала другую.

Сашика это раздражало.

Лапищев был очень некрасив: маленький ростом, тщедушный, с глубоко посаженными чёрными глазками, прямыми чёрными волосами, зачесанными на косой, как облитый клеем, пробор. Он одну за одной курил противные советские папиросы из неряшливой, плохо склеенной пачки, из которой всегда сыпался табак прямо на колени, и Лапищев никогда его не стряхивал с хорошей шерсти дорогого костюма, который сидел на нём неуклюже. Но Лапищев этого не замечал, хотя иногда Сашику казалось, что он только делает вид, что не замечает, а на самом деле это была эдакая пролетарская бравада, за которой читалось пренебрежение к буржуазным традициям и необходимостям дипломатического этикета – носить дорогие и хорошо сшитые костюмы. Однако Лапищев так крепко и доверительно жал руку, что это подкупало и обращало в ерунду все его видимые глазу недостатки. Сашик курил мало и нечасто, но на встречи с Лапищевым всегда приходил с крепким и пахучим французским «Жэтаном».

– …Вы, с вашим образованием и воспитанием, знанием нескольких языков, очень даже просто могли бы жить, хорошо зарабатывать, обзавестись семьёй, жениться на красивой девушке из хорошей семьи, родить деток, наверняка ваша мамаша говорила вам об этом и мечтает, чтобы её сын жил именно так. Я не прав? Зачем вам двойная жизнь, конспирация, опасности, которым вы себя подвергаете? Вы же понимаете, что если люди Родзаевского или японцы об этом узнают, то несдобровать ни вам, ни вашей семье?..

Сашик слушал, молчал и внутренне мучился, это случалось и раньше, иногда ему казалось, что этот похожий на хищного зверька человечек играет с ним в кошки-мышки.

На последнюю встречу 9 января Сашик пришёл в смятенном состоянии, и Лапищев это сразу увидел, но он долго-долго рассказывал про войну в Испании, про участие в ней против Франко интернациональных бригад и вдруг спросил:

– А что это настроение у вас такое подавленное? Вроде праздники были, и такие хорошие? Рождество, Новый год, Крещение!

Сашик даже вздрогнул.

Он никому не хотел ничего говорить, а тут его как прорвало, и он рассказал, что вчера, во время рождественского банкета, на котором присутствовали и Константин Родзаевский, и все его главные соратники, один из них, здорово выпив, стал рассказывать, как пять лет назад «стоял на шухере» и охранял дом на окраине города, где держали заложника. Заложником был талантливый пианист Семён Каспэ, сын еврейского харбинского богача Ёзефа Каспэ, мецената и владельца красивейшего здания в Харбине – гостиницы «Модерн» на Китайской и, между прочим, гражданина Франции. У соратника, когда он об этом рассказывал, налились сжатые кулаки, глаза глядели в одну точку; он был сильно пьян, но рассказывал уверенно; и Сашик поверил, что, если бы «этот жидёнок» снова попался ему в руки, он бы снова резал ему уши, рубил пальцы и посылал бы всё это «его вонючему папаше наложным платежом», а японская полиция, «прикрывая нас, молотила бы какую-нибудь чушь». Сашик счёл этот разговор пьяным бредом, но, когда непьющий Константин подтвердил всё, что рассказал соратник, и обосновал тем, что партии нужны были деньги, Сашик попытался возразить, а Родзаевский просто взбесился и громко кричал, что в белых перчатках не борются, мол, вспомни своего отца. Дошло до того, что Константин стал укорять Сашика тем, что он – «сын героя Белого движения, царского офицера и начальника разведки Верховного», хотя Александр Петрович был заместителем начальника разведки Колчака, но это было не важно. Всё произошло очень неожиданно, и эмоции Родзаевского Сашику показались излишними. «Политика политикой, – подумал он, – а просто так резать людей… – Сашик вспомнил рассказ Тельнова про казаков, – нельзя!» В конце концов Родзаевский договорился до того, что «все, кто не с нами, – те являются прямыми врагами нашей Родины». Сашик врагом себя не ощущал, он не выдержал и ушёл домой.

– Так и назвал – врагом? – сощурившись в дыму, спросил тогда Лапищев.

В голове у Сашика зазвучала какая-то тяжёлая нота, и он, глядя прямо в глаза Лапищеву, промолчал.

– Понятно! Значит, для вас это важно, что не какие-то бандиты или хунхузы, а именно фашисты Константина Родзаевского выкрали и убили Семёна Каспэ! А почему? Он же жид!!! Вполне соответствует программным установкам фашистов!

– А мне, Сергей Петрович, – ответил Сашик, – это всё равно, кто жид, а кто нет! Я дружу со всеми, если это нормальные люди!

– Правильно, я тоже так считаю!

На той встрече Лапищев вдруг рассказал о том, что японцы создали в Маньчжурии две секретные лаборатории: «Отряд 100» и «Отряд 731»; в них на китайцах и арестованных жандармерией коммунистических подпольщиках и просто схваченных на улице людях они проводят опыты по прививке смертельных заразных болезней и после их изучают, и подытожил:

– Родзаевский и его фашисты являются самыми близкими помощниками японских военных, разведки и жандармерии!

После этого он ещё коротко объяснил, что ни одна политическая партия сама денег не производит.

Именно тогда, после пьяных откровений соратника и подтверждения трезвого Родзаевского, Сашик начал думать: а можно ли хорошее дело делать грязными руками убийц талантливых музыкантов любой национальности? За прошедшие после этого две недели он ни с кем из них и даже со своим другом Гогой не встретился.

– Вы точно знаете, что фашистская партия существует на деньги японцев? – спросил он у Лапищева, вспомнив слова отца о том, что если «у них забрать деньги или не платить им, то от партии ничего не останется».

– Точно! – коротко ответил Лапищев, и Сашик ему поверил. Всё же его простота и крепкое рукопожатие подкупали Сашика. После этого он подтвердил, что хочет получить советское гражданство. Лапищев, как и год назад при их знакомстве, предложил ему пока никому об этом не говорить, даже «папаше и мамаше», и только что, неожиданно поменяв тему разговора, спросил: – А как бы ваш папаша отнёсся к этому вашему желанию – принять советское гражданство? Ему об этом ничего не известно? – Он опять завил ногу за ногу и, ссутулясь в прямом китайском резном стуле, стал над коленями разминать папиросу.

– Ему это будет непонятно.

– Могу поверить – он боролся с нами, большевиками, а любимый и единственный сын норовит стать советским гражданином. А мамаша?

– С матушкой проще – она ни с кем не боролась, она из России уехала давно, ещё до семнадцатого года, и просто испугается.

– Да! Ну и тут понять несложно! А как, кстати, поживает ваш иконописец?

– Тельнов?

– Да!

– Кузьма Ильич? Ему бы в Москву, поближе к Тверской, к его любимому университету. Поругивает вас. Не может чего-то простить, всё вспоминает сибирских казаков, как он говорит, – «пострелянных» красными партизанами.

– А вы как относитесь к этим его рассказам?

– Плохо. Я думаю, что люди всё-таки должны жить и радоваться жизни.

– Тут, Александр, я с вами согласен. Люди действительно должны жить и радоваться жизни. Кстати, а как у вас на личном фронте?