Страница 19 из 30
А сейчас, держа в своей, ещё не отрубленной руке чашечку кофе и беспощадно глядя на меня ещё не выколотыми глазами, команданте сказал:
- Голод - вот что делает людей революционерами. Или свой, или чужой. Но когда его чувствуют, как свой.
Странной, уродливой розой из камня
ты распустился на нефти,
Каракас,
а под отелями
и бардаками
спят конкистадоры в ржавых кирасах. Стянет девчонка чулочек ажурный, ну а какой-нибудь призрак дежурный шпагой нескромной, с дрожью в скелете
дырку
просверливает в паркете.
Внуки наставили нефтевышки, мчат в лимузинах, но ждёт их расплата -это пропарывает
покрышки шпага Колумба, торча из асфальта. Люди танцуют одной ногою, не зная -
куда им ступить другою.
Не наступите,
ввалившись в бары,
на руки отрубленные Че Гевары!
В коктейлях
соломинками
не пораньте
выколотые глаза команданте!
Тёмною ночью
в трущобах Каракаса
тень Че Гевары
по склонам карабкается.
Но озарит ли всю мглу на планете
слабая звёздочка на берете?
В ящичных домиках сикось-накось
здесь не центральный -
анальный Каракас.
Вниз посылает он с гор экскременты
на конкистадорские монументы,
и низвергаются
мщеньем природы
«агуас неграс» -
чёрные воды,
и на зазнавшийся центр
наползают
чёрная ненависть,
чёрная зависть.
Всё, что зовёт себя центром надменно, будет наказано -и непременно!
Между лачугами, между халупами чёрное чавканье, чёрное хлюпанье.
Это справляют микробовый нерест
чёрные воды -
«агуас неграс».
В этой сплошной,
пузырящейся плазме
мы,
команданте, с тобою увязли. Это прижизненно, это посмертно -
мьерда7,
засасывающая мьерда.
Как опереться о жадную жижу,
шепчущую всем живым:
«Ненавижу!»?
Как,
из дерьма вырываясь рывками, драться
отрубленными руками?
Здесь и любовь не считают за счастье.
На преступленье похоже зачатье.
В жиже колышется нечто живое.
В губы друг другу
въедаются двое.
Стал для голодных
единственной пищей
их поцелуй,
озверелый и нищий,
а под ногами
сплошная трясина
так и попискивает крысино.
О, как страшны колыбельные песни
в стенах из ящиков с надписью «Пепси»,
там, где крадётся за крысою крыса
в горло младенцу голодному взгрызться,
и пиночетовские их усики
так и трепещут:
«Вкусненько.
вкусненько.»
Страшной рекой,
заливающей крыши,
крысы ползут,
команданте,
крысы.
И перекусывают, как лампочки, чьи-то надежды, привстав на лапочки. Жирные крысы, как отполированные. Голод -
всегда результат обворовывания.
Брюхо набили
крысы-ракеты
хлебом голодных детишек планеты.
Крысы-подлодки,
зубами клацающие, -
школ и больниц непостроенных кладбища.
7 Мьерда - Дерьмо (исп).
Чья-то крысиная дипломатия
грудь с молоком
прогрызает у матери.
В стольких -
не совести угрызения,
а угрызенье других -
окрысение!
Всё бы оружье земного шара, даже и твой автомат, Че Гевара, я поменял бы, честное слово,
просто на дудочку Крысолова!
Что по земле меня гонит и гонит? Голод.
Чужой и мой собственный голод.
А по пятам,
чтоб не смылся,
не скрылся, -
крысы,
из трюма Колумбова крысы. Жру в ресторане под чьи-то смешки, а с голодухи подводит кишки. Всюду
среди бездуховного гогота -
холодно,
голодно.
Видя всемирный крысизм пожирающий, видя утопленные утопии, я себя чувствую, как умирающий
с голоду где-нибудь в Эфиопии. Карандашом химическим сломанным номер пишу на ладони недетской.
Я -
с четырёхмиллиардным номером в очереди за надеждой. Где этой очереди начало? Там, где она кулаками стучала в двери зиминского магазина, а спекулянты шустрили крысино. Очередь,
став затянувшейся драмой марш человечества -медленный самый. Очередь эта у Амазонки тянется
вроде сибирской позёмки. Очередь эта змеится сквозь Даллас, хвост этой очереди в Ливане.
Люди отчаянно изголодались
по некрысиности,
неубиванью!
Изголодались
до невероятия
по некастратии,
небюрократии!
Как ненавидят свою голодуху
изголодавшиеся
по духу!
В очередь эту встают все народы хоть за полынной горбушкой свободы. И, послюнив карандашик с заминкой, вздрогнув,
я ставлю номер зиминский на протянувшуюся из Данте руку отрубленную команданте.
Дубовая мощная дверь приёмной, выходящая в коридор, была открыта и зафиксирована снизу тщательно оструганной деревяшечкой. Величественная, как сфинкс, опытная секретарша в пышном ярко-оранжевом парике контролировала взглядом, благодаря этой мудрой деревяшечке, мраморную лестницу с обитыми красным бархатом перилами, по которой её начальница могла подняться к себе, используя вторую, непарадную дверь.
- Напрасно ждёте. - сказала секретарша. - Я же вас предупредила, что она сегодня занята с иностранной делегацией.
- Ничего, я подожду, - кротко сказал я, заняв такое стратегическое место в приёмной, с которого прекрасно просматривалась лестница.
- Что-то дует. - передёрнула плечами секретарша, поплыла к двери и носком изящной итальянской туфельки, в которую, очевидно, не без героических усилий была вбита её могучая нога футболиста, легонько выпихнула деревяшечку из-под двери.
Дверь, прорычав всеми пружинами, захлопнулась, перекрыв лестницу.
- А теперь стало душно, - всё так же кротко, но непреклонно сказал я, поднявшись со стула. Я открыл дверь и, подогнав ногой деревяшечку, снова вбил её на прежнее место.
Секретарша выплыла из приёмной, оскорблённо возведя глаза к потолку. Вошёл помощник, вернее, не вошёл, а целенаправленно застрял в дверях.
- Ох, не жалеете вы своего времени, Евгений Александрович, ох, не жалеете. А ведь оно у вас драгоценное. Я же вам объяснил, что её сегодня не будет. Не верите нам, за бюрократов считаете, а я ведь о вашем времени пекусь, - ласково приговаривал он, стоя лицом ко мне, в то время как его левая нога, слегка уйдя назад, неловко выковыривала деревяшечку из-под двери.
- Оставьте в покое деревяшечку, - ледяным голосом сказал я.
- Какую деревяшечку? - умильно заулыбался он, продолжая в балетном пируэте действовать левой ногой.
- Вот эту, - в тон ему умильно ответил я. - Сосновенькую. Крепенькую. Симпатичненькую. - И, подойдя к двери, задвинул деревяшечку поглубже.
Помощник, ослабев всем телом, подавленно охнул, ибо именно в этот момент на лестнице показалась Она, явно направляясь к непарадной двери. Увидев меня, Она мгновенно оценила ситуацию и повернула к приёмной, пожав мою руку крепкой теннисной рукой, на которой под кружевной оторочкой рукава скрывался шрам.
- Извините, что заставила вас ждать, - сказала Она с гостеприимной, чёткой улыбкой и
сделала приглашающий жест в сторону кабинета, на ходу снимая норковое манто.
Я успел ей помочь, и Она оценила это молниеносным промельком женственности в озабоченных государственных глазах. Я восхитился её выдержкой и физкультурной стройностью её фигуры.
Вплыла секретарша, по-прежнему оскорблённо не глядя в мою сторону, и поставила поднос на краю длинного стола заседаний, обитого зелёным бильярдным сукном.
- Как всегда - откровенно? - спросила Она, вытянув из дымящегося стакана с чаем пакетик «Липтона» и раскачивая его на весу.
Она вдруг взяла мою руку в свою, так что шрам всё-таки выскользнул из-под кружевной оторочки, и спросила с искренней тоской непонимания:
- Женя, ну объясните мне, ради бога, что с вами? Вас печатают, пускают за границу. У вас есть всё - талант, слава, деньги, машина, дача... У вас, кажется, счастливая семья. Ну почему вы всё время пишете о страданиях, о недостатках, об очередях? Ну чего вам не хватает? А?