Офицерский крематорий

Я промолчал. Витторе, бросив под нос: «Не знаю, что есть на жестком диске», набрал в поисковой строке браузера ключевые слова. Он не стал обращаться к перечню фонотеки ресторана – нашел песню в сети, и она прозвучала буквально в прямом эфире. Я кивнул Кватроччи: «Спасибо!» – и вернулся на свое место.

– Давай наконец познакомимся, – первой перешла она на «ты». – Меня зовут Рита.

– Павел, – назвался я.

– Потанцуем? – предложила она.

Последний раз я танцевал на выпускном вечере в военном училище (не раз отплясывал в кабаке, но это не в счет). С тех пор прошло всего шесть лет, а мне казалось – целая вечность.

«Проснувшись утром, снова я пытаюсь угадать, что, ангел мой, ты в снах своих увидела опять? Который раз я с трепетом смотрю в твой сонный взор, что обращен ко мне. Я знаю – я тебя люблю, свой мир тебе я отдаю».

Челентано последний раз признался в любви, а я, кроме своего имени, больше ничего не произнес.

Мы выпили по бокалу вина. Я не любил «Амаретто», но сегодня оно пришлось по вкусу, и я даже уловил нечто похожее на послевкусие, как будто разгрыз абрикосовую косточку.

– Ты не из вагантов?

– Прости?

– Не обижайся, – коснулась она моей руки.

Как я мог обидеться на такой лестный отзыв? Вагант – странствующий художник-артист, бродяга. Я многое изменил бы в жизни, лишь бы сегодня сказать правду о себе: «Да, я – из вагантов».

Ее глаза выпрашивали ответ, и я подчинился им. Сказал то, что она хотела услышать:

– О таких, как я, говорят: он – свободный художник.

Мой отец, будь он за соседним столиком, поперхнулся бы итальянской лапшой, а потом рассмеялся бы мне в лицо. Но его не было рядом, и слава богу.

Рита не смогла подобрать определения и заменила его жестом, коснувшись рисунка:

– Этим ты зарабатываешь себе на жизнь?

В ее глазах перемешались интерес, сочувствие, непонимание. Для нее я стал «поэтом из грязи» по прозвищу Ветер, которому отдалась прекрасная, но «гневная» в этом фильме Анжелика. Языком моего отца, я зарабатывал себе на жизнь «художествами» – так он назвал мое ремесло, бросая перед ним частицу «эти». Эти художества. По этой причине я реже, чем с отцом, встречался с матерью: ей стыдно было смотреть мне в глаза. А ведь она не старая, вдруг как откровение обрушилось на меня, ей до пенсии… раз, два, три – четыре года.

– Да, – уверенно соврал я и повторил жест своей новой знакомой: коснулся рисунка. – Этим я зарабатываю себе на жизнь.

Я не был бы столь убедителен, если бы у меня не было ни гроша в кармане и я рассчитывал, что Рита расплатится за меня в ресторане. Забегая в недалекое будущее, я подумал: она удостоверится в своей правоте, едва перешагнет порог моей комнаты в «Центральной». В таком гадюшнике мог остановиться только вагант… Там я был готов прочесть монолог: «Я мог бы быть уважаемым человеком. Мог бы побороться за чемпионский титул. Мог бы быть знаменитостью, а не бродягой, которым являюсь».

В общем, я не ошибся. Рита спросила:

– Ты где остановился?

– В «Центральной».

Она вопросительно подняла брови – обе сразу, а не одну, как это часто бывает.

– Гостиница… Она тут недалеко – пара кварталов. Можно дойти пешком.

– Так и сделаем. Машина пусть останется во дворе.

Парковочных мест возле «Грота» явно не хватало, это я заметил еще на подходе к ресторану. И если бы я приехал сюда на машине, то оставил бы ее во дворе, как сделала это Рита и как делают многие автомобилисты.

– Официант!

Когда подошел Карло, Рита тоном, не терпящим возражений, потребовала счет за два столика. Я не стал возражать, дабы не обидеть ее, и принял эту милостыню, как если бы стоял на паперти.

Официант моментально отреагировал не ее просьбу и упаковал в пакет бутылку вина и бутылку коньяка, конфеты, фрукты – все то, от чего мог переломиться стол в моем дешевом номере.

Мы еще не встали из-за столика. Что-то удерживало нас обоих.

– Ты обо мне знаешь все, а ты для меня все еще загадка, – заметил я.

– Разве это плохо? – улыбнулась Рита.

– Я не говорю, что это плохо.

– Я не знаю, кто я. Наверное, я – книга в книгохранилище.

– Говоришь об одиночестве?

– Нет. Хотя… да, наверное. Я осуществила свою давнюю мечту, и теперь все полки в книгохранилище принадлежат мне, мне одной. Только полки пусты. Книгохранилище без книг. Без Библии. Жуть в крайнем своем проявлении. И как оскорбление религиозной святыни – стеллаж с цифровыми компакт-дисками.

– Что, прости?

– Пойдем. Я не хочу здесь долго оставаться, – подняла она на меня глаза.

Мы шли по улице и болтали ни о чем. На этот раз – действительно ни о чем.

Портье если и черкнула что-то в журнале, то коротенькое «гость» напротив моей фамилии. Она и на меня, и на мою гостью смотрела как на пару бесполых существ, ее не удивила бы летающая тарелка у входа в отель и пара гуманоидов на пороге.

Рита прошла мимо меня, и я не упустил возможности вдохнуть удивительный аромат ее волос, как будто к ним прикоснулась сама Эсте Лаудер. Теплый, нежный аромат, он, казалось, был создан только для Риты. С ним она была обворожительна и сексуальна. Колдовское зелье, приготовленное из нарцисса, гвоздики, кардамона, ветивера, вскружило мне голову. Я обнял ее. Она чуть запрокинула голову. Это был ни с чем не сравнимый поцелуй.

Глава 3

Калейдоскоп

… Под утро мне снилась всякая ерунда. Такое беспокойное состояние, при котором только-только начинают пробуждаться реакции на внешние раздражения, я называл похмельным калейдоскопом.

Картинки менялись в хаотичном порядке, а главная странность заключалась в том, что я наблюдал стремительную смену событий, находясь между зеркальными стеклами. Вот труба калейдоскопа повернулась, и я вместе с ней, упираясь руками во внутреннюю зеркальную поверхность. В этом верхнем слое зеркальной массы отображался не сам я, а события, которых не было и не могло быть.

Я вижу безликую женщину, одетую кое-как: мешковатая юбка, хлопчатобумажные чулки, широкий лифчик, и понимаю, что она – моя жена. Она не может найти мои носки, и ее нерасторопность приводит меня в бешенство.

Труба перекатывается, и мы вместе с этой женщиной падаем в мир второго зеркала. В нем – моя престарелая тетка, ее пьяный сын, с трудом оторвавший голову от подушки. Он жалок и рождает во мне сострадание. Я подаю ему, как нищему на паперти, милостыню. Он хватает деньги, прячет их под подушку и придавливает своей тяжелой головой.

Еще один поворот калейдоскопа, еще одна смена декораций и действующих лиц.

Женщина в мешковатой юбке хватает меня за руку, привлекая мое внимание: «Ты его не узнал?» Нет, я не узнал этого пожилого человека, будто из-под земли выросшего перед нами. Но я, несомненно, где-то его видел раньше. И тотчас вспомнил: это же мой отец! Его резкие черты и морщины разглаживаются. Он уходит, на ходу поправляя брюки. Я в ярости – потому что отец ушел в моих брюках. Женщина тотчас садится за стол кроить мне брюки и зло бросает: «И чтобы сюда ты больше ни ногой!»…

Последний поворот трубы калейдоскопа.

Пост ГАИ. Остановка по требованию. Женщина освобождает переднее место пассажира и скрывается в кустах. Подходит постовой, склоняется к дверце и кивает головой: ему все ясно, и у него нет ко мне вопросов. Уходит.

Гаснет свет. Кто-то закрывает окуляр калейдоскопа, оставляя меня одного там, откуда не вырвется ни один звук, ни один луч света.

Эта серия разрозненных сюжетов, мелькнувших у меня перед глазами, вызвала у меня приступ тошноты. Я резко приподнялся на кровати. С трудом разлепил глаза. Огляделся в комнате. И под впечатлением странного, будто поставленного Дэвидом Линчем сна углы помещения показались мне скругленными: я еще не успел отделаться от ощущения, что нахожусь в тесной трубе, а тошнота – это приступ клаустрофобии.

Я повернул голову. Рядом со мной на кровати лежала, укрывшись одеялом, женщина. Ее волосы красиво разлетелись по подушке, как будто это я бросил ее в игривом сексуальном порыве на кровать и наслаждался застывшим мгновением. Она отвернулась от меня – наверное, в тот самый момент, когда я провалился в предутренний сон, тревожный, вызвавший дрожь и тошноту.