Страница 16 из 25
Отделению ФБР в Лос‑Анджелесе было поручено проанализировать все звонки, которые делал Нуреев во время гастролей в США (они записывались), но все оказалось чисто.
В августе 1964 года «русский танцовщик» был вызван для беседы в отделение ФБР в Сан‑Франциско. Отвечая на вопросы, Нуреев, «казался очень раздраженным»{95}.
Еще бы ему не быть раздраженным! Подкрепленное фактами обвинение в шпионаже в пользу Советского Союза грозило длительным тюремным заключением или, что еще хуже, немедленной высылкой из страны и возвращением на Родину.
Насколько мне известно, в 1972 году ФБР снова возобновило расследование. Бюро следило за перемещениями Нуреева в течение многих лет.
Но больше всего Нуреев страдал из‑за «родного» КГБ. Это всесильное ведомство угрожало ему до самой горбачевской перестройки!
Чрезвычайное внимание средств массовой информации к побегу Нуреева было для него благоприятным с совершенно неожиданной точки зрения: человека, получившего широкую известность, трудно было устранить.
Заботясь о том, чтобы не потерять Нуреева из виду, КГБ прибегал к обычной практике слежки. Друзья Рудольфа (Клара Сен, Пьер Лакотт и Раймундо де Лоррен) каждое утро видели агентов‑«топтунов» в подъездах своих домов. За самим Нуреевым слежка была очень плотной, но он был надежно защищен французскими телохранителями. Часто среди ночи в квартире, где он скрывался, раздавались телефонные звонки, но в трубке слышалось лишь молчание.
Летом 1961 года в Довиль ему позвонила мать (КГБ потрудился разыскать для нее сына) — она умоляла его вернуться. Рудольф был одновременно и раздражен, и расстроен и в конце концов сказал ей:
— Почему ты не задаешь мне единственно важный вопрос: «Счастлив ли ты?» Давай спроси меня, счастлив ли я.
Фарида спросила, и Рудольф ответил:
— Да. Здесь я счастлив.
Тогдашние балетные критики часто получали анонимные письма с угрозами, как, например, Оливье Мерлен, который рассказал об этом в своей газете: «Насколько я могу судить по анонимным письмам, которые приходят после каждого хвалебного отзыва о таланте Нуреева, его политические противники разоружатся не так скоро»{96}.
КГБ заставлял также писать родных и близких Рудольфа. Самые первые послания из СССР пришли уже в конце июня 1961 года. Журналист, который по договоренности должен был сфотографировать танцовщика, протянул ему три запечатанных конверта, переданных из посольства СССР. В одном была телеграмма от матери (она написала всего три слова: «Вернись к нам»). В другом — несколько слов от отца (бывший политрук возмущался тем, что его сын предал Родину). Третье письмо оказалось от Пушкина, и именно оно морально раздавило Нуреева. «Этот единственный человек, который действительно хорошо знал меня, писал, что „Париж — декадентский город, который может только развратить“. Что, оставшись в Европе, я не только „потеряю технику“, но и „моральную чистоту“. Единственное, что, по его мнению, я должен был сделать, — это немедленно вернуться»{97}.
Рудольф поначалу очень переживал, но потом инстинктивно осознал, что эти послания (может быть, за исключением письма от отца) были написаны под диктовку сотрудников КГБ. И все же ему было досадно, что «никто, даже люди, которых я больше всего любил, так никогда и не сумели меня понять»{98}.
Вскоре КГБ перешел к решительным действиям, в духе того смутного времени. Первого июля 1961 года Нуреев танцевал в «Спящей красавице» в составе Балетной труппы маркиза де Куэваса. В тот вечер он исполнял небольшую, но сложную роль Синей Птицы. Откуда ему было знать, что среди публики присутствовали «товарищи»!
Едва Нуреев появился на сцене, как в зале раздались выкрики:
— Предатель! Изменник! Продажная тварь! В Москву! В Москву!
С балкона первого яруса полетели мешочки с какой‑то вонючей жидкостью и мелкие монеты, которые легко можно было принять за осколки стекла. Стараясь оставаться невозмутимым, Нуреев продолжил свою партию, но при этом, как сам потом признался, «боялся попасть не в такт, поскольку не слышал ни единой ноты»{99}. Остальная публика сначала была в ступоре, а потом начала изо всех сил аплодировать артисту.
Раздались крики:
— Браво! Да здравствует свобода! Да здравствует Нуреев!
В театр приехала полиция; самые шумные «товарищи» были выдворены из зала, но другие все еще продолжали изливать брань.
Спектакль завершился в накаленной до предела обстановке. Выходя на поклоны, Нуреев сорвал овации.
Однако попытка сорвать представление — сущая мелочь по сравнению с тем, что ждало беглеца в дальнейшем.
Пятого ноября 1961 года Нуреев должен был танцевать «Спящую…» в Гамбурге. И вдруг произошло неожиданное. Незадолго до поднятия занавеса, когда артисты уже разогревались перед выходом на сцену, с колосников обрушились потоки воды. Понадобилось добрых десять минут, чтобы прекратить потоп. Как оказалось, «по ошибке» «кто‑то» открыл противопожарные краны. Полиция установила, что вода одновременно лилась из трех мест. Спектакль пришлось отменить, но Нуреев, тем не менее, танцевал на следующий день.
Прошло полгода. Нуреев стал звездой Королевского балета. Лондон сходил по нему с ума. Мод и Найджел Гослинг начали писать его биографию{100}.
В ноябре 1962 года КГБ, вдвойне уязвленный артистическими успехами невозвращенца и «литературной провокацией», как писалось в отчетах (главы из еще не вышедшей книги публиковались в прессе), приступил к разработке нового плана. При Сталине с перебежчиками не миндальничали: всем подписывался смертный приговор. При Хрущеве наказание варьировалось (наряду с физическим устранением применялись и «мягкие» формы наказания). В отношении Нуреева целью, поставленной перед Восьмым отделом, специализирующимся на диссидентах, было «уменьшить профессиональные возможности танцовщика». На нормальном языке это означало искалечить тело — инструмент, с помощью которого достигался успех. Специалисты отдела, заплечных дел мастера, прокручивали разные сценарии: автомобильная авария, насилие, падение декораций на сцене… Единственным условием было соблюдение тайны. Забегая вперед, отмечу, что аналогичные оперативные меры планировались и в отношении Наталии Макаровой после ее ухода на Запад в 1970 году{101} — однажды балка декораций упала в двух миллиметрах от ее ног. Что это — случайное происшествие или спровоцированное действие? Удивительно, но никакого расследования по этому поводу проведено не было. За Михаилом Барышниковым после его побега в 1974 году также была установлена плотная слежка, но прямое физическое устранение к тому времени уже не практиковалось. Кажется, никакого точного плана изувечить Барышникова не существовало, в отличие от Нуреева и Макаровой. Информацией о всех троих артистах КГБ снабжал один и тот же агент под кличкой Моррис. Этот агент был танцовщиком{102}.
К счастью, усилия, потраченные КГБ на то, чтобы навредить звездам балета, ни к чему не привели. Возможно, из‑за того, что мишени были слишком заметны в мире искусства, но в стратегическом плане ничего особенного из себя не представляли. Ведь не физики же они, в конце концов!
Нуреев догадывался о планах КГБ в отношении собственной персоны (физическое устранение) и сделал все возможное, чтобы избежать опасности. В декабре 1962 года он поехал в Сидней к Эрику Брюну{103}. На всякий случай билет был зарезервирован на чужое имя. При пересадке в Каире пилот попросил всех пассажиров покинуть самолет по техническим причинам. Нуреев вдруг осознал все коварство замысла: стоит ему спуститься по трапу, как он будет арестован!