Страница 13 из 133
У «простецов» возраст вступления в первый брак был, надо полагать, несколько выше, чем у представителей привилегированных сословий. Нелегкие обязанности хозяйки дома в крестьянской семье, вынужденной на равных помогать супругу в работе в поле и на огороде, ходить за скотом, могли выполнять лишь физически крепкие девушки, вполне готовые стать женщинами. Поэтому в крестьянских семьях долгое время существовал обычай отдавать девиц замуж отнюдь не в отрочестве. Однако стремление родителей следовать православной заповеди сохранения невинности до брака постепенно сделало ранние браки женщин в среде «простецов» обычным явлением. Во всяком случае, в XIX в. 12–13-летние невесты-крестьянки не были редкостью («а было мне тринадцать лет», — признавалась пушкинской Татьяне ее няня, крепостная, выданная замуж по воле родителей и «не слыхавшая», по ее словам, «в те годы про любовь»). Физически такие невесты, разумеется, были незрелы.[72]
Знаток древнерусского быта Б. А. Романов справедливо видел в ранних браках «противоблудное средство».[73] Действительно, православные нормы были выработаны в ответ на реально сложившуюся ситуацию — распространенность сравнительно ранних половых связей, которые требовалось «оформить». Возможность «растления девства» «по небрежению», «оже лазят дети [друг на друга или «в собя»] несмысляче», была и в Древней Руси, и позже достаточно распространенной. Во всяком случае, вопрос о том, как наказывать родителей за подобные проступки детей, был поставлен в одном из самых ранних покаянных сборников.[74] В XV–XVI вв. церковный закон всю вину за добрачный секс возлагал на растлителя: «Аще кто прежде брака [в] тайне или нужою растлит жену и потом законным браком съчетается с ею — блудника познает запрещения: 4 лета едино убо у дверей церковных да плачется».[75]
Вопрос о неискоренимости блуда, а так духовные отцы готовы были именовать чуть ли не все виды сексуальных прегрешений в древней и средневековой России, сильно занимал идеологов христианской нравственности. «Едино есть бедно избыти в человецех — хотения женьска», — сетовал в связи с рассуждениями о блуде компилятор дидактического сборника «Пчела».[76] Отчаявшись победить это «хотение», проводники и проповедники идеи целомудрия направляли все усилия на то, чтобы ограничить, а по возможности воспретить распространение «бацилл аморальности» прежде всего среди холостого населения, причем не только юного, но и вполне зрелого, включая вдов и вдовцов. В связи с этой задачей в лексике составителей дидактических сборников примерно с XII в. появляется различие между блудом (добрачным сексом, связью холостых, различными девиантами в общепринятой сексуальной ориентации) и прелюбодеянием (супружескими изменами, нарушением обета верности мужа и жены друг другу (так называемой седьмой заповеди), адюльтером прошедших через церковное венчание супругов).[77]
Иногда слова блуд и прелюбодеяние использовались как синонимы, но полностью ими не стали.[78] В современной инвективной лексике блядство как термин одинаково заменяет слова блуд и прелюбодеяние. В Древней же Руси термин блядня был синонимичен прелюбодеянию, родственный ему лексический термин блядство означал блуд, «половую невоздержанность» (И. И. Срезневский),[79] а слово блядение использовалось главным образом как синоним пустословия, болтовни (ср.: нем. разг. «Bla-bla-bla» — болтовня), суесловия, вздорных речей. Ругательного оттенка все перечисленные слова в домосковское время не имели. Не имел его и термин блядь — синоним существительных «обманщик», «суеслов», «лжеучение», «вздор», «пустяки», «безумие», «ересь», «ложь».[80] Пример тому — помимо уже известных[81] — имеется и в новгородской грамоте на бересте № 531. Она описывает семейный конфликт, вызванный ростовщическими действиями некой Анны с дочерью, ринувшихся в опасные финансовые операции без ведома хозяина дома, своеземца Федора. Когда тайное стало явным, Федор в сердцах назвал «жену свою коровою, а дочь блядью» — то есть обманщицей, скрывшей, как выясняется далее по тексту документа, прибыль от своих ростовщических афер.[82]
Перечисленные выше существительные и однокоренные с ними глаголы приобрели на Руси инвективный оттенок не ранее Московского времени. Однако уже в XVII столетии современники отмечали, что «грубые, неуважительные слова», «грязная брань» являются характерной чертой повседневного общения россиян,[83] который Адам Олеарий имел все основания назвать «бранчливым народом», переведя на свой язык наиболее употребляемые из ругательств и довольно точно транслитерировав их. Если верить Олеарию, к XVII в. слово блядь и однокоренные с ним глаголы и прилагательные употреблялись уже только как ругательства и иной смысл утеряли.[84]
Перечисленные Герберштейном и Олеарием инвективные выражения ярко характеризуют русскую культуру описываемого ими времени как культуру с высоким статусом родственных отношений по материнской линии, ибо только в таких культурах большую роль играют оскорбления матери. Упоминание женских гениталий и отправление ругаемого в зону рождающих, производительных органов, символика жеста «кукиш», изображающего детородный орган, намек на то, что «собака спала с твоей матерью» (Герберштейн верно отметил аналогичную брань у венгров и поляков), ругательства со значением «я обладал твоей матерью» (и о распутстве самой матери) — все это характеризует особую силу табуированности именно разговоров о матери[85] и попутно характеризуют значимость «матриархального символизма».[86]
Сопоставление древнерусской литературной и инвективной лексик, относящихся к сексу и сексуальному поведению, позволяет заметить, что в ранние эпохи в языке существовали слова, обозначавшие детородные органы и сексуальные действия, не являвшиеся эвфемизмами и не имевшие в то же время ругательного смысла. В современном нашем языке эти дефиниции тоже употребляются, хотя и не часто. Между тем в покаянной и епитимийной литературе XII–XVII вв. можно обнаружить около десятка наименований половых органов, в частности — женский (мужской) уд (или юд, то есть часть тела, орган), естество, лоно, срамной уд, срам, тайный уд (или удица); все они не считались «скверностями», и употребление их, вполне вероятно, удовлетворяло и составителей текстов, и тех, для кого они писались. В затруднительных ситуациях православные компиляторы использовали греческие термины: вместо русского термина рукоблудие (онанизм) использовалось греческое слово малакия, в запрещениях анального секса вместо непотребно естьство и проход употреблялся греческий термин афедрон).[87] Примерно к XVII столетию греческие аналоги все еще использовались в церковных текстах и литературном русском языке,[88] но в его профанном варианте прочно закрепилось употребление в связи с сексуальным поведением одной лишь инвективной лексики — блудословья («нечистословья»).[89]
72
Земские врачи конца XIX в. отмечали, что у 10–17 % крестьянских девушек, вступивших в брак, не было даже менструаций. См.: Славянский К. Ф. К учению о физиологических проявлениях половой жизни женщины-крестьянки // Здоровье. СПб., 1874/1875. № 10. С. 214. См. также: Миронов Б. Н. Традиционное демографическое поведение крестьян в XIX- начале XX в. // Брачность, рождаемость, смертность в России и СССР. М., 1977. С. 83–105.
73
Романов Б. А. Люди и нравы Древней Руси. М.; Л., 1966. С. 189.
74
«Мужьску полу нету беды до 10 лет. — А девице? — О том и не спрашивай, легко ее испортить». — См.: РИБ. С. 35. Ст. 49.
75
Требник XV–XVI вв. // HM. SMS. № 378. Л. 158 л.
76
Пчела XIV–XV вв. // РГАДА. Ф. 180. № 658/1170. Л. 212 об.
77
«Аще убо муж отступив от жены к друзей придет, и ть прелюбедеец, и живущая с ним прелюбодеица» // РИБ. С. 36. Ст. 49.
78
Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1973. С. 535.
79
Срезневский И. И. Указ. соч. С. 122–123.
80
Преображенский А. В.Вопрос о единогласном пении в XVII в. СПб., 1904. С. 63; Аввакум. Книга толкований и нравоучений // Памятники истории старообрядчества XVII в. Кн. 1(1). Л., 1927. Стб. 425.
81
Успенский Б. А. Мифологический аспект. С. 33–69.
82
Янин В. Л. Новгородские грамоты на бересте. Из раскопок 1962–1976. М., 1978. С. 132–134.
83
Герберштейн С. Записки о Московии. М., 1988. С. 103.
84
«Блядин сын, сукин сын, блядь твою матерь и другие гнусные слова были лучшими титулами, которыми они неистово приветствовали друг друга… На улице постоянно приходится видеть подобного рода ссоры и бабьи передряги, хотя до побоев дело доходит довольно редко…» (Олеарий А. Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно. СПб., 1906. С. 186).
85
Isacenko A. V. Un juron russe du XVIe siecle // Lingua viget. Commentationes slavicae in honorem V. Kiparski. Helsinki, 1964. P. 68–70; Бахтин M. M.Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965. В католических странах большинство ругательств имеет коитальный оттенок, но они не обращены к матери; в ряде культур принято обвинять ругаемого в нечистоплотности — и это звучит сильнее обвинений в инцесте или скотоложестве и т. д. — все зависит от области табуирования. См. подробнее: Кон И. С. Введение в сексологию. М., 1988. С. 101–103.
86
Существует гипотеза и о том, что матерная брань в русском языке — пережиток магической формулы обращения к богине-матери с просьбой оплодотворить землю. См.: Hubbs J. Mother Russia. The Feminine Myth in Russian Culture. Bloomington; Indianopolis. 1988. P. 144.
87
Требник 1540 г. // HM. VBI. № 15. Λ. 131 л., 430 п.; Требник XVI в. // HM. BNL. № 246. Л. 375 л.; Требник 1580 г. // HM. SMS. № 171. Л. 262 л., 273 п. и др.
88
Большой требник 1540 г. киевского митрополита //НМ. VВІ. № 15. Л. 427 л.
89
Подробнее об инвективной лексике и ее корнях см.: Успенский Б. А. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии // Studia Slavica. T. 33. 1987. S. 37–76.